Учиться я перестал, кажется, в седьмом классе. Прогуливал, на уроки забил. Иногда прокатывало, иногда нет. Меня ругали, что-то втирали. Все эти беседы заканчивались вечными «ну ты же понимаешь» и «ты же умный мальчик» и т.д. Ни в седьмом, ни в десятом классе эти слова не производили на меня никакого впечатления, но я привычно молчал, кивал и обещал.

Бабка по отцовской линии была завучем в моей школе. Вернее, в очень престижной гимназии. И она, конечно, страдала: ведь и ее сын, мой блудный папаша, и ее внучка, моя веселая сестра, закончили эту самую школу с медалью. И только я бросал тень на семью и ее незыблемый авторитет. В началке я был страшным отличником (хотя в начальной школе, по-моему, только дебилы не отличники, в крайнем случае – не упорные хорошисты). Но откуда мне знать, может, эти оценки учителя ставили не мне, а своей безопасности: кому охота портить отношения с завучем?

Прогуливал я всегда один: остальные боялись, а может, не хотели. Ну и шлялся один, то к бабке зайду (другой, естественно), пока она на работе – благо ключи были, а деда дома нет, – то в парке, то по городу. Смешно было, когда на классную чуть не напоролся, а она, слепенькая, не заметила. Иногда дома тусовался, пока матери не было. Утром выхожу вместе с ней будто в школу, с рюкзачком за плечами и карамелькой за щекою, она – на трамвайную остановку, а я – кругом – и домой.

Был у меня друг Ванюха Гречишный, внук какого-то известного театрального актера, мы с ним дружили с детского сада. Когда мы учились в восьмом, он придумал (а мы уже, как нормальные люди, и покуривать начали, и пивка могли дрябнуть) в супермаркетах подворовывать, людей, мол, там много, толчея, не заметят. Сначала и правда тихо было, тем более тогда понемногу брали. Ну а потом приоборзели слегка, стали рюкзаками выносить, тут нас и прихлопнули. Привезли в ментовку. Мент набрал телефон матери, представился, потом трубку мне передал. Она позвонила своему школьному приятелю-менту, он по-быстрому приехал, отмазал нас. Мать потом за нами приехала, получил я тогда, но мне было плевать. Главное – отмазали. Хотя не зря говорят: жадность фраера сгубила. Точняк.

Одно время в компьютерные игры резался, мать все боялась, что зависимость разовьется, даже к психологу таскала, он сказал рисунок нарисовать, поговорил со мной, сказал ей: все, мамаша, с вашим сыном в порядке, а вот вам надо со своей тревожностью что-то делать. Не прав он оказался, этот психолог, хоть и заведующий. Хотя, может, тогда все еще было в порядке? Черт его знает…

…Психиатр потом сказал, дезодоранты. А что дезодоранты, зависимости-то не было! Просто класса с восьмого мы с Ванюхой и еще одним нашим друганом по кличке Тралик начали их нюхать. Не слыхали? Рекомендую! (Шутка.) Подруга Ванюхи приехала из летнего лагеря, рассказала ему, что от них можно дуреть, и сообщила, как именно. Решили попробовать. Дело нехитрое, недорогое и незаметное – чего не попробовать? На полотенце баллончик выбрызгиваешь, накрываешь голову и вдыхаешь. Сначала, конечно, противно, потом будто дыхание останавливается, задыхаешься. Я в первый раз думал: все, капец, подыхаю! Страшно стало. А потом – приход, да какой! Правда, проходит быстро. Ну если пару баллончиков за вечер взять – ничего, покатит!

В детстве мне рисовать нравилось. В художку ходил пару лет. Первым мой интерес дед отметил, когда я еще малой у них с бабкой на выходные тусовался. Умный, говорит, мальчонка, подмечает детали, изображает талантливо. Ну, бабка сразу зашебуршилась и тут же записала меня в художку, приняли даже без подготовительного класса, по вступительному рисунку.

В музыкалку еще ходил, класс фортепиано. Сначала нравилось, потом надоело. Пять лет отмаялся, бросил. И художку тоже. Муть все это, неинтересно. Мать не напрягала, она как раз к этому времени перековалась: встала на рельсы гуманного воспитания. Ха-ха. Мол, если ребенок не хочет, нечего его заставлять. Раньше-то она ну просто зверь была, чуть что – в крик, особенно учебой этой грёбаной донимала меня, могла и приложиться как следует, если букву какую не так напишу или пример. А уж сестре доставалось! Но той не за учебу, она хорошо училась, а просто так, то ли от плохого настроения, то от характера, то ли еще от чего.

В детстве, помню, матери я боялся крепко.

А потом она что-то читала-читала, и как-то вдруг переклинило ее, но в лучшую сторону, стала маленько следить за собой, уже чуть что, так не кидалась на нас, как цепная собака. Все старалась понять, объяснить, книжки нам умные зачитывала, обнимать нас стала. Сестра, та обрадовалась, общалась с ней здорово, но я уже как-то на все это мало реагировал: у меня были друзья и, конечно, дезики. Коллекция, кстати, у меня была впечатляющая. Штук сто пустых баллончиков в шкафу спокойно стояли себе, никого не трогали. В прошлом году мать случайно увидела стройные ряды моих пахучих друзей (вернее, их тел) и стала гнать, мол, большой, неужели такой ерундой до сих пор занимаешься. Это она думала, что мы их в огонь кидаем, ну, чтоб взрывались, для прикола. (Мы так и вправду давным-давно развлекались.) Я, понятное дело, таинственно молчу. А сама она, ясное дело, не додумалась.

Чуть не спалился, когда полотенце Ванюхино домой приволок (не напасешься каждый раз новое брать, да и у матери все имущество наперечет), а оно воняет, блин, реально. Дезики – это ж вам не Шанель, это запашок соответствующий, особенно если концентрация будь здоров. Ну я его в пять пакетов – и на балкон. (Ванюха не мог домой его припереть, у него квартира меньше и мать зорче, неперекованная, да еще отец сильно внимательный.) А мать унюхала! Пошла на балкон, быстренько обнаружила источник ароматов и ко мне: что, да чье такое, да зачем. Ну, я, конечно, в глухую несознанку с вкраплениями показательных признаний: полотенце Ванюхино, попросил забрать, а почему воняет – знать не знаю. Забрал его, конечно, а она поворчала немного да забыла.

Мать все жаловалась, что я такой-сякой, и бездельник, и бездушный и т.д. и т.п. Но для меня эти слова ни о чем. Да, я ленивая задница. Ну и что? Мало ли таких на свете. А если ей что-то надо, пусть сама и делает, я не слуга.

А учиться-то я все-таки начал! В одиннадцатом классе, за полгода до выпуска. На зимних каникулах, помню, план себе составлял, как и что делать. Сидел над ним круглыми сутками. И все мне не нравилось, бумаги кучу извел, так и не получилось…

Я просто придумал в Америку поступать. Дядька мой Америку сильно любил, а я – дядьку. Вот и решил поступать туда.

Мать энергичная, продвинутая, нашла какие-то программы в интернете, что почем, разузнала. Можно, оказывается, поступить, если аттестат отличный, а потом экзамены хорошо сдашь, английский там, то-се, особенно там волонтерство прокатывает, спорт и прочая хрень. Только вот с выбором профессии всегда сложно было: ну не знал я, кем хочу быть, и все тут.

Решил я начать с аттестата. И пошел носом землю рыть. Учителя, как в «Электронике» (был такой старый советский фильм для детей), за голову хватались: что с Вовой? Я был зациклен на аттестате, на оценках, теребил учителей, как исправить то, это, просил дополнительные задания. Где сам, где списывал, короче, сделал за полгода отличный аттестат. Не спал, правда, почти. Мать переживала, но мне и не хотелось. Зачем, спрашивается, спать, если не хочется? И с едой как-то странно стало. В общем, еда стала платой за работу. Хорошо решил задачу или тест – поешь, говорил я себе, плохо – перебьешься.

Но тогда я реально горел Америкой. И перегорел. Как лампочка. Знаете, перед тем как потухнуть, она некоторое время, очень короткое, светит как-то особенно ярко, а потом – бац! – и разорванная надвое, еще подрагивает по инерции пружинка, вольфрамовая нить, но лампочка уже мертва.

…Получил аттестат. Отец приехал со своей очередной семьей и всеми детьми на выпускной. Бабки нарядные, мать, сестра… Я выступал на концерте. Говорят, классно. Мать говорила, что у меня есть актерские способности. Лет пять назад показал медузу: лег на пол (он у нас скользкий), вытянул руки вверх, втянул щеки, выпучил глаза и «поплыл». Не знаю, как объяснить, но вышло, наверно, смешно. Мать была в восторге, просила повторить, но я не стал. Еще как-то изображал пьяницу, тоже, говорит, похоже. Ладно, о выпускном. Скакал там на ура, улыбался. Но на самом деле мне было все равно, не то что какое-то там эффектное безразличие, а просто никак.

Как-то постепенно все утратило смысл, стало неинтересно. К тому времени где-то в груди у меня поселился какой-то липкий серый ком, что-то вроде ощущаемой пустоты, трудно объяснить. И мысли, мысли, вечные мысли. С ними надо разобраться, а они расползаются, как тараканы, нет, как змеи, вроде длинные, тянутся, вот одна хвостом вильнула и исчезла.

О чем думал? Чего хотел? Не помню… Шкаф разломал однажды, стекло в кухонном ящике. Когда что-то не делаю не так, как надо, не так ручку положу или шкаф закрою, вспыхивает дикая ярость, и тогда я со всей дури могу по чему-то сильно вломить.

Чтобы спокойно думать и не тревожить лишний раз свою пустоту, приходилось лежать. Так было лучше. Лежать, и чтоб никто не лез. Не отвлекал. Потому что все мешают. Во-первых, ничего не понимают и ничего не объяснишь. Во-вторых, мне же надо додумать, а для этого нужен покой и тишина. И безлюдье. 

Но параллельно я в универ поступил. Сдал тестирование по нескольким предметам, оказалось, с этими предметами можно на экономиста, подал документы и прошел на бюджет. То-то все радовались! Мать, бабки. Отметили. Ну а потом я спокойно лег, телефон отключил, чтоб никто не трогал. А чего, делать-то ничего не надо.

Вскоре мать обратилась к психиатру. Пришел дядька, долго с ней разговаривал, потом со мной. Сказал, не нравится мне его, то есть мое, мышление, и выписал какие-то таблетки. Но ничего не изменилось. Мать еще куда-то меня возила. А я уже в ступор к тому времени впал, только лежал или лего собирал: одну классную машину, пушек у нее много было, всяких наворотов. Жил четко по расписанию, все делал по часам. Появились ритуалы. Они немного успокаивали. Посчитаешь там до десяти или покрутишь ручку несколько раз, прежде чем дверь закрыть, ну и всякое разное в таком духе, – и легче станет.

Потом на море поехали. Я сразу сказал: не хочу. Мать тоже не собиралась со мной ехать, но бабка ее уговорила: мол, внучку надо отдохнуть да оздоровиться. Ага. Я там как приехал, так и отсидел на стуле десять дней. С перерывом на сон и еду. Говорю же, мне так было лучше. Иногда лежал.

Ну а как вернулись, так мать меня сразу в психушку и отвезла. Ничего страшного я там не увидел. Больница как больница. Медсестры все хорошие, кроме одной, старой. Вот где была редкая мразь. Людмила звали, отчество забыл. Санитары в основном нестрашные. Шпыняли иногда некоторых, но не сильно и не часто. Была одна палата, правда, где совсем край: чисто овощи лежали. Но остальные все почти нормальные ребята: кого военкомат отправил, а кто и вправду заболел. Лежал я сначала пару дней в общей палате, там много людей, дверей нет, туалет один, где многие курят. Мне было как-то все равно, но больше хотелось быть одному. Мать попросила, и на третий день меня перевели в платную, маленькую, правда, зато один. Кололи мне что-то, таблетки давали, но я как лежал, так и лежал. Недели три где-то. Заторможенный был, ходил шаркая, как старик. Не ел почти. Мать приезжала и рыдала, глядя на меня. А потом или эти лекарства подействовали, или новое стали давать, но стал я потиху подниматься, настроение появилось. Теперь-то я знаю, что бывает состояние, когда его вообще нет. Так что, если у вас плохое настроение или негативные эмоции, радуйтесь: вы здоровы.

Через пару недель меня выписали. Мать забирала, довольная была, что я как нормальный вроде. Ходил, говорил, отвечал на вопросы…Лекарства, конечно, принимал, сказали, пить их надо минимум два года. Ага, сейчас.

Первым делом я побежал к свои пацанам. Мы сразу купили дезиков, сначала было клево! А потом я умер.