Владимир
Козлов

Алена Брава

Родился и вырос в белорусском городе Могилеве. Окончил Минский лингвистический университет. С 2000 года живет в Москве. Автор более десяти книг прозы и нон-фикшн, в том числе «Гопники» (2002), «Домой» (2010), «1986» (2012) и «Война» (2013). Обладатель премии «Сделано в России» проекта Сноб в категории «Литература» (2013). Проза Козлова включена в лонг-листы премий им. Казакова, «Национальный бестселлер», «Большая книга», НОС, премии Белкина. Автор сценария и режиссер игровых фильмов "Десятка" (2013), "Кожа" (2015), "Аномия" (2016) и "Как мы захотим" (2018) и документального фильма "Следы на снегу" (2014). Участник и призер российских и международных кинофестивалей. Произведения опубликованы во Франции, Сербии, Словакии и США.

Рождество-1991

В моем советском детстве не было праздника под названием «Рождество». Не потому, что детство прошло в атеистическую советскую эпоху. Неформально религиозные праздники отмечали, и власти на это закрывали глаза.

На Пасху красили яйца смесью, состоящей из луковой шелухи и чего-то еще, и бабушка ездила в церковь (единственный раз в год!), чтобы их там святить.

И еще она пекла кулич. И мы ходили на кладбище – навестить могилы родственников. А на девятый день после Пасхи была Радоница, и визит на кладбище повторялся, но уже с закуской и выпивкой.

А вот Рождества просто не было. И не только у нас в семье. Я не слышал, чтобы кто-либо из знакомых, друзей или дальних родственников праздновал Рождество – католическое или православное.

Возможно, в других частях Советского Союза – например, в Прибалтике или даже Западной Беларуси, с их католическими традициями, – было по-другому. Но в Могилеве, областном индустриальном городе на востоке Беларуси, религиозная составляющая Рождества никого не интересовала, а для новогодней был собственно Новый год.

Рождество появилось для меня в 1991 году и случайно стало символом того бардака, который творился в те переломные годы в стране и в головах у людей.

Тогда еще никто не знал, что зима 1990–1991-го станет последней зимой СССР, но она была на редкость мрачной. Советская система планирования и распределения товаров рухнула, и на некоторые товары ввели талоны. Появилась «коммерческая» водка по 15 рублей (по «государственной» цене – 10 рублей – можно было купить по талонам только две бутылки в месяц). Из продажи исчезали то сигареты, то что-то еще.

Перегоревшие лампочки на лозунге «Слава КПСС» над крышей элитного дома на улице Первомайской уже не меняли, и по ночам лозунг не светился. Одна из двух букв «С» покосилась, и ее никто не поправлял.

Формально советская империя еще существовала, но идеология построения коммунизма уже отправилась на помойку. А жить в состоянии идеологического вакуума было сложно, особенно на фоне всеобщего бардака и коллапса, и граждане разваливающейся страны искали замену идеологической парадигме Страны Советов.

Одной из возможных замен была религия, в которой большинство людей ничего не понимали: для них она сводилась к нескольким формальным ритуалам на Пасху и Радоницу, про религиозный смысл которых особо и не думали.

Православное Рождество 1991-го в первый раз было официальным праздником (католическое Рождество впервые будет объявлено нерабочим днем в Беларуси в том же году, уже после официального распада Советского Союза). И по этому случаю в Могилеве проходил «концерт духовной музыки».

Местом проведения – по иронии – был дворец пионеров, еще недавно территория будущих строителей коммунизма. Вход – свободный. Более того, на расклеенных по городу афишах говорилось, что на концерте будут бесплатно раздавать Библию.

Я пошел на мероприятие из любопытства. Религия интересовала меня постольку поскольку – пожалуй, лишь как любое новое, что тогда стихийно врывалось в привычный советский образ жизни. В религию как замену коммунистической идеологии или хотя бы во что-то такое, что поможет пережить смутное время, я не верил.

Когда я вошел в зал дворца пионеров, туда набилось уже довольно много народу. Из разговоров я понял, что сколько-то экземпляров Библии действительно раздавали в самом начале, и первые пришедшие смогли их отхватить. Народ возмущался: как это, мы пришли сюда за Библией, а нам ее не выдают! Что за безобразие такое?

В этот момент в зал вошел священник – очевидно, один из руководителей Могилевской епархии. Он нес запечатанную в целлофан пачку Библий. Увидев потянувшиеся к нему руки, священник произнес что-то в духе:

– Нет, нет, это – для гостей.

Такие слова совершенно не помогли и, более того, вызвали обратную реакцию. На священника накинулись, отобрали у него пачку, разорвали целлофан и, отталкивая друг друга и хватая за куртки и пальто, расхватали те несколько экземпляров Библии.

Те, кому не досталось, еще некоторое время переругивались со счастливыми обладателями книги, а священник ретировался под крики «Ну-ка неси еще!».

Я подумал, что вряд ли большинство людей, заполучивших сейчас Библию, станут ее читать. Скорей всего, просто поставят на полку в стенке, рядом с хрустальными фужерами и вазами. Любая дефицитная вещь тогда ценилась уже по причине самой дефицитности, и не было большой разницы между Библией и парой ботинок Salamander.

Я не остался на концерт. С меня хватило перформанса.

Качели

Лето девяносто третьего года, после восьмого класса, я почти полностью просидела на качелях во дворе нашего дома.

Подруги разъехались – кто в лагерь, кто в деревню, кто с родителями отдыхать.

Каждый день я сидела на качелях с книгой. За лето я прочитала «Жорж Санд», «Анну Каренину» и несколько книг про «Анжелику». Если не было дождя, то домой я шла только вечером, чтобы смотреть с родителями новую серию «Просто Марии», а потом – «Санта-Барбару».

* * *

Иногда мама или папа давали мне денег, и я шла в красно-белый киоск через улицу и покупала жвачку «Turbo» или, если хватало, «Сникерс». Зарплату обоим часто задерживали, поэтому денег они давали немного, и обычно хватало только на жвачку.

Рядом с киоском, в бывшем книжном, работал видеопрокат. У нас не было видика, но я иногда заходила и смотрела на названия фильмов. Они были написаны от руки фломастером. «Полицейская академия-6», «Бетховен», «Кошмар на улице Вязов-5».

Однажды я слышала, как парень спросил:

– А если я эти кассеты за ночь посмотрю, а потом принесу, я смогу взять вместо них другие?

– Нет. Считается, что один день – это одна кассета, – ответила девушка, выдававшая кассеты.

Я ее помнила. Она когда-то училась в нашей школе – классов на пять или шесть старше меня.

* * *

Я сидела на качелях. Вечерело. К подъезду подъехал Сергей с третьего этажа на своем черном «Форде». Он учился в моей школе, но на много лет старше: я была в третьем классе, а он – в десятом. Говорили, что он занимается бизнесом и у него свой ларек или даже несколько.

Вместе с Сергеем из машины вышла девушка в черных джинсах и белой кофте с полосками. Они зашли в подъезд.

Окна квартиры, в которой Сергей жил со своей мамой, светились. Видимо, его мама была дома. Отец Сергея повесился года три назад. Мои родители говорили, что он был алкоголиком.

Я увидела, как Сергей и девушка вышли из будки на крыше. Из всех подъездов выход на крышу был только в нашем.

Они стали целоваться, а потом спрятались за будку, и я их больше не видела. Я еще долго сидела на качелях и ждала, что они покажутся. Я даже не пошла домой смотреть «Просто Марию». Потом мама вышла на балкон и закричала, что уже поздно.

* * *

На следующее утро я поднялась на пятый этаж, залезла по железной лестнице к люку на крышу. Его крышка оказалась тяжелой, но я как-то ее подняла и вышла на крышу.

Там валялись использованные презервативы, разорванные упаковки от «Сникерсов», бутылка из-под ликера «Amaretto», смятая пачка от сигарет «Camel».

Когда я спускалась, щелкнул замок, приоткрылась дверь сорок девятой квартиры. Выглянула старуха Кондратьева.

– Что ты там делала? – спросила она.

Я не ответила.

– Надо замок повесить, – пробурчала Кондратьева. – А то ходят по ночам, спать не дают.

* * *

У подъезда остановилась иномарка серебристого цвета, с засохшей грязью на боках. Из нее вышли два парня в синих спортивных штанах и черных кожаных куртках, посмотрели на окна дома, потоптались у машины, пошли в мою сторону.

– Э, малая, – сказал один. – Ты из этого дома?

– Да.

– Бурого знаешь? – Он посмотрел на второго. – Как его зовут, Сергей, да?

Второй кивнул.

– Да, знаю, – сказала я.

– В каком он подъезде живет?

– Во втором, – я показала рукой на соседний подъезд, не на наш.

Пацан пошел к подъезду. Второй посмотрел на мою грудь, ухмыльнулся, сплюнул, догнал первого. Шепнул ему что-то на ухо.

– Ну на хуй, – сказал первый. – Она еще малая.

Качели остановились, и я больше их не раскачивала.

Парни зашли в подъезд. Хлопнула дверь.

Я слезла с качелей, пошла домой.

До вечера я выходила на балкон каждые пять или десять минут. Их машина по-прежнему стояла между нашим и сто двадцатым домами. Машины Сергея не было.

* * *

На следующий день к дому подъехала та же самая иномарка. Вышли те же пацаны. Я спрыгнула с качелей, упала, поднялась, побежала к детскому саду. Пацаны побежали за мной. Они догнали меня у ограды. Тот, что со мной разговаривал, схватил меня за руку.

– Хули ты нас наебала? – спросил он.

– Я думала, что он в том подъезде живет...

Я заплакала.

– Давай ее выебем за гаражами, – сказал второй.

– Нет. Она еще малая. Но чтоб больше никого не наебывала.

Он одной рукой схватил меня за волосы, а другой дал оплеуху. Я прислонилась к ограде.

– А с Бурым мы и так разберемся. Можешь ему передать.

* * *

За стеклом киоска были выставлены «Сникерсы», пачки сигарет «More», бутылки спирта «Royal» и импортного пива в жестяных банках. Дома я обыскала все карманы родительской одежды и нашла двадцать рублей.

– Одну сигарету «More», – сказала я продавщице. Ей было лет двадцать, губы накрашены ярко-красной помадой.

– А тебе уже можно курить? – спросила она.

– А тебя это ебет? – сказала я и испугалась, что теперь она не продаст мне сигарету. Но она ничего больше не сказала, взяла из открытой пачки сигарету, протянула мне. Розовый лак на ее ногтях был ободран.

* * *

Я стояла у подъезда, осторожно держа сигарету в кармане, чтобы не сломать, и ждала Сергея. Я решила, что попрошу у него прикурить. Я знала, что старухи с первого этажа обязательно увидят, как я закурю, и расскажут маме, и потом будет лекция про то, что курить вредно, да еще и на глазах у всего дома, а может быть, и скандал.

Но мне было все равно. Я не знала, что буду делать, если Сергей снова приедет с девушкой.

Но он приехал без девушки. Вышел из машины, захлопнул дверь, запер на ключ. Я подошла, достала из кармана сигарету, сказала:

– Привет. У тебя зажигалка есть?

– А тебе не рано курить?

– А тебе не все равно?

– В общем, все равно.

Он достал из кармана джинсов «прозрачную» зеленую зажигалку, щелкнул, прикурил мне.

– Вчера про тебя спрашивали два пацана. Они спросили, в каком ты подъезде живешь. Я сказала, что во втором. Они потом пошли в подъезд и тебя караулили. А сегодня они опять приезжали. Сказали, что с тобой разберутся.

– Спасибо, – сказал Сергей и зашел в подъезд.

Я сделала несколько затяжек, закашлялась, выбросила сигарету в палисадник под окнами первого этажа.

* * *

Потом Сергей пропал. Никто не знал, где он и что с ним. Его машина стояла во дворе, а сам он не появлялся.

Закончился август. Я пошла в девятый класс.

Однажды вечером родители заговорили про Сергея. Про то, что его нашли мертвым у железной дороги. Скорей всего, его бросили под поезд. Тело было жутко изуродовано, и его долго не могли опознать.

Сергея хоронили в пятницу. Я была в школе. Рассказывали, что гроб был закрыт.

Его машина еще долго стояла во дворе. Одно колесо спустило, и на ней появлялось все больше ржавчины. Потом она исчезла.

Хочаш дапамагчы часопicу?

Андрэй Пакроўскі