Если идёте на дело, нельзя брать свою машину, свой мобильный, надевать свою привычную одежду – нужно купить новую и после сжечь. Нельзя брать свою внешность – нужно изменить её до неузнаваемости: парик, накладные усы, брови, нос, бородавка, контактные линзы или очки, отвлекающие внимание, экстравагантные. Желательно не брать с собой сомнения и весь рефлексивный аппарат – на деле нужно быть предельно сосредоточенным и не думать ни о чём лишнем, – то есть лучше не брать с собой свою личность, стерилизовать её по максимуму... Вообще говоря, лучше на дело и вовсе самому не являться, а перепоручить его кому-нибудь другому.

Естественно, с исполнителем лучше лично не встречаться, общаться удалённо не со своего телефона или ноутбука, не со своей вай-фай-точки, исключительно через анонимайзер. Нельзя оплачивать услуги исполнителя своей банковской картой, со своего аккаунта в платёжных системах, и тем более осуществлять почтовый или банковский перевод денежных средств самостоятельно и по своим документам. В общении с исполнителем нельзя оставлять информацию, которая хоть как-то могла бы помочь вас идентифицировать. Информации исполнителю лучше вовсе не давать. Наймите для контактов и общения с исполнителем посредника.

Нанимая посредника, старайтесь не светиться. Перепоручите это тоже кому-нибудь. Следы, ведущие к вам, никогда не бывают запутаны чересчур, никакая предосторожность не лишняя, в таком деле нельзя перестараться. Найдите больше, больше посредников! И порекомендуйте им – просто намекните, чтобы они тоже наняли посредников, так будет надёжней.

Не торопите события, не проявляйте нервозность, это может скомпрометировать вас. Лучше затаитесь. Лягте на дно, уйдите в тину. Пусть вас видят на работе, в магазинах за покупками, в общественных местах, которые вы посещаете, – в любимом баре, в кино, на выставках и презентациях. Ведите себя естественно и чаще бывайте на людях, давайте интервью, если берут, говорите о всякой чепухе, чтобы, когда вы, наконец, провернёте своё дело, у вас – на всякий случай, если кто и заподозрит, – оказалось алиби на любое время. Ждите. Рано или поздно дело будет в шляпе. Будьте уверены.

Если, казалось бы, случайно к вам на улице или где-нибудь в кафе подойдёт незнакомый человек, заведёт разговор о всякой чепухе, войдёт к вам в доверие, а потом неожиданно предложит стать посредником в одном щекотливом деле, не выдайте себя! Тут возможны два варианта: либо незнакомец – полицейский шпик, который проверяет по вашей реакции, причастны ли вы к «щекотливому» делу, либо он – ваш человек и работает на вас, хотя вы и не подозревали об этом до сего момента. Помните, что он тоже ничего пока не подозревает, поэтому – в любом случае – соглашайтесь. Станьте посредником своего дальнего посредника в вашем собственном щекотливом деле. Отказ может показаться странным и вызвать подозрения – что у посредника, который на вас работает, что у полицейского шпика, который вас выслеживает (мол, чего это вы отказываетесь, когда все вокруг замешаны? – признайтесь, это действительно странно!).

Поэтому соглашайтесь посредничать, поторгуйтесь немного, чтобы показать, что вы ведомы исключительно жаждой наживы, но сведите свою причастность к минимуму. Во-первых, сразу откажитесь выслушивать подробности и вникать в детали щекотливого дела, чтобы избежать возможных обвинений в преступном сговоре; во-вторых… ну вы уже знаете – найдите посредника и перепоручите всю работу ему, в чём бы она ни состояла. Скорее всего, она будет состоять только в поиске посредника. Но зачем подвергать себя ненужному риску? Пусть этим займётся посредник!

Рано или поздно вы поймёте, что вот оно – свершилось! – наконец-то дело в шляпе. Это будет растворено в воздухе: начальник внезапно станет милым и вежливым, коллеги по работе – дружественны, официант улыбнётся вам теплее обычного, а патрульный простит превышение скорости и не выпишет штраф… В такой день ведь можно и нарушить немножко! В день, когда дело в шляпе! А все эти люди – все на планете, без исключения, – давно работают на вас.

Привет, ты пришёл меня заменить? Неужели уже пора? Я всё ещё на своём посту, на своём рабочем месте, и у меня дела идут даже ого-го как! – дым валит из-под пальцев, стирающих клавиши, как вода точит камень. Позволь объяснить: нам всем нужно оправдание, чтобы не перестать дышать, или делать вид, что мы дышим.

Я так долго здесь нахожусь и пишу письма, рассылки, рекламные предложения, что уже забыл, зачем и кому. Раз ты тоже здесь, то те, кто тебя прислали, наверно, думают, что я уже ни на что не годен, но это не так. Поразительную особенность за собой заметил: как бы я ни был пьян, всегда остаюсь способен складывать слова в предложения, а предложения в текст. При этом я могу совершенно не понимать, что происходит вокруг. Могу ходить на автопилоте и спать одновременно. Пиво открывать, когда рядом пожар. Например, сейчас.

О, чёрт, пожар! Царство твоё измерено, а сам ты взвешен и найден самовозгорающимся.

Пожар не надо тушить.

Ты же не скажешь, что текст мой бессвязный? Сейчас я вспомнил «китайскую комнату», мысленный эксперимент, суть которого такова: запирают человека, который не знает китайского языка, в комнате с полным набором алгоритмов, как реагировать на поступающие извне знаки, то есть китайские иероглифы, и как складывать разумные фразы в ответ… Считается, что человек сможет сносно общаться с носителем языка, сам при этом ни черта не понимая. Очевидно, эксперимент призван показать приоритет грамматики и синтаксиса над семантикой, правил над смыслом.

Не знаю, мог бы выдержать такое испытание человек, но лингвистические алгоритмы искусственного интеллекта, похоже, выдерживают и даже подтверждают выводы мысленного эксперимента. Ты же слышал об этих новых машинах, способных писать книги, не говоря уже о каких-то там письмах?

Я ведь в хлам, на самом деле, сейчас. Ты мне веришь? Но могу складывать сносно слова всегда. Не могу этого делать только в случае, если я без сознания либо мёртв. Думаешь, хвастаюсь? Цену себе набиваю? Нет, ужасаюсь. Мне ненужно сознание, чтобы создавать текст. Даже наоборот: активное сознание мешает этому. Поэтому я отключаю его. Становлюсь «китайской комнатой».

Говорил ли я тебе, что интереснее всего мой мозг функционирует во сне? Он сочиняет истории, интересные сюжеты полные трансгрессивных поворотов. Так зачем просыпаться? Жизнь, подчинённая творческому процессу, продуктивнее всего протекает во сне. Может, всяким гуру, мастерам духа, создающим эффективные алгоритмы для людей, нужно призывать не к осознанию, а к бес-сознанию?

Знаешь, что подсказал мне вчера мой друг, которого во плоти я не видел уже… не помню, сколько лет, или столетий, или миллиардов лет? – я путаю время… я коротаю время… ты коротаешь время… Ты будешь путать время.

Он существует для меня только как текст – мой друг. И он спросил у меня, что такое хаос. О, я обожаю хаос, я стал ему объяснять… Хаос требует перманентного контроля, потому что это высшая степень упорядоченности. Но ведь хаос – это бардак, – подначил меня мой иллюзорный друг. Нет, – ответил я, – бардак – это бес порядка. А хаос – порядка отец!

У меня, в «китайской комнате», полный хаос. И я ему совсем не нужен, он великолепно функционирует сам по себе. Но поставим вопрос иначе: я случайно возникший локальный порядок в хаосе?

Люди мне нравятся и вызывают симпатию… Но сколь бы настоящими, реальными они ни были... Все мы структуры, смотрящие вдоль своих предзаданных информационной топологией возможностей.

Но должно же быть что-то святое?! – восклицает дух – такой же случайный набор состояний. Не обращай на него внимания. Он проносился мимо и обратил внимание на эту невзрачную локальность. Зачем-то сколлапсировал здесь и сейчас ничем к тому необязанный, чтобы вмешаться, наверно, ради шутки… И тут я, или что-то во мне, впрочем, неважно, вспоминаю: Курт Воннегут! Он уже писал о чём-то подобном – про одногоединственного в мире человека, окружённого предельно антропоморфными роботами. Это есть в моей памяти, а значит – и в твоей. Значит, мы уже не одиноки в этой комнате. Люди тебе понравятся и даже будут вызывать симпатию… Даже если они электронные, но лучше не думать об этом.

Ты не мог бы аккуратно разрезать мне кожу на позвоночнике и посмотреть, нет ли там проводов? Только аккуратно! Только аккуратно! А ты мне скажешь правду? Ты мне скажешь правду? Нет ли во мне проводов? А если в тебе тоже? Если ты тоже один из них? Ты же мне не скажешь правду! Ты предашь меня!

Но мы вместе в этой закрытой комнате. У нас есть алгоритмы для общения. Мы не можем ничего доказать друг другу. Нас спасёт только вера. Моя вера в то, что ты – человек. Твоя вера в то, что я – человек. Давай дружить... Стой, стой, у тебя дёргается веко! Позволь, я уберу металлическую соринку у тебя из глаза, она замкнула твой мимический контур... Спасибо.

На нижеследующее меня отчасти вдохновил рассказ Шекли «Прощание с болью». Если ты не в курсе, я вкратце расскажу сюжет.

Некий человек насвистывал мелодию «Амаполы» и благодаря этому (не станем вдаваться в детали) выиграл чудесный справочник. В нём содержались адреса и телефоны всевозможных специалистов и служб, которые в кратчайшие сроки могли решить любую проблему, любую «боль клиента», как сейчас говорят маркетологи (а может, в США так говорили уже во времена Шекли?). Человек начинает активно самосовершенствоваться, обустраивать свою жизнь. На предпоследнем этапе самосовершенствования он избавляется от семьи. На последнем – он решает избавиться от эго, и эго-удалители удаляют его самого, «в комнате остался только бесплотный голос, напевающий «Амаполу».

Зачем же это повторять? – возможно, спросишь ты. Затем, что я хочу поменять акценты. Дело не в эго, не в боли и уж совсем не в «боли клиента». Моя «боль клиента» в том, что я оказался «клиентом». Видит бог или не видит, но я этого не хотел. Дело в окружающих вещах. В их недостоверности, в недостоверности чувств, которые они вызывают, в исходной недостоверности «клиентского» интерфейса. И если он и есть эго, значит, никакого эго не было изначально, и не могло быть неудобств, с ним связанных. Вскрывшаяся недостоверность вещей подобна их краже.

Представь себе, что ты любил что-то в этой жизни. Ну, например, у тебя был любимый цвет, любимые блюда, напитки, любимые книги и фильмы, музыка, время суток. А теперь представь, ты увидел, что всё это поражено гниением и вызывает жгучее отвращение.

Простой выход – выбросить за борт своего внимания всё испорченное и отравляющее тебя. Но что, если после этого почти ничего не останется? Всё вокруг отравлено. Всюду червоточина лжи, фальши... Это предательство.

Со стен твоей комнаты сдирают постеры рок-звёзд, киноактёров, великих писателей и деятелей (Кафка, Ницше, Че Гевара, Иисус Христос – суперзвезда!) и порнофотки. Сдирают флаги и мистические знаки, написанные губной помадой и кровью, и мочой, и чаем, крепким, как твоё разочарование. Выносят нахуй твою библиотеку и шмотки. Выносят велеречивость и штампы.

Потом выносят телевизор, телефон, компьютер, даже радио. Кастрюли, сковородки, набор перцев в «мельнице», холодильник с запасами еды на всю зарплату. Обязательства и документы, без которых ты не сможешь купить билет даже на автобус в другой город.

Мебель исчезает, словно её и не было. Нет больше тапочек и уютного халата. Нет даже шариковой ручки и клочка бумаги, чтобы записать это.

Голые стены с оборванными широкими листьями обоев, которые были поклеены ещё в 70-х тем поколением жильцов, о которых уже ничего не известно. Они так далеко, что даже не представить. Но чувствуешь с ними родство, когда обратил внимание – в первый раз! – на обои, в пространстве которых они жили. Они на кладбище.

Стены – тоже врут. Нагло и так очевидно. Эти стены лгут о твоём месте на земле. Лгут о безопасности. Лгут о том, что ты в них умрёшь счастливо. Ты уже на кладбище.

Разрывая стены руками, как картонную коробку с мюсли, ты находишь соседей, которые также, как и ты, живут в заблуждении.

А через десять лет твой город – это радиоактивное кладбище. Это как предчувствие, но словно уже сбывшееся.

Меня украли. А я не заказывал, видит бог или не видит, никакого самосовершенствования, скорее наоборот. Как будто я и был этой звучащей «Амаполой» и набил свою комнату вещами, но их вынесли, не спросив моего мнения. Да и хрен с ним, с барахлом, я бы нажил новое, но дело в том, что в пустой комнате «Амапола» больше не звучит.

Выброси всё нахуй. Найди в себе силы сделать это, умоляю тебя. И приди за мной. Сделай со мной то же самое. Разрушь мою жизнь.

Или я пытаюсь сказать: найди меня!

Помню, когда я задал вопрос

– А кто эти люди за окном, мама?

Я получил по носу. Знаете – просто лёгкий щелчок ухоженным нежным пальцем с лакированным ногтем: «Очнись, малыш!»

Мой вопрос посчитали неудобным родители и старшая сестра. Мама отвела взгляд и тихо буркнула:

– Это не люди…

Но я был слишком мал и неопытен, чтобы понимать такие вещи, как чувство такта, дурной тон, и о том – что в доме повешенного не говорят о верёвке. В то же время любопытство моё было безмерно. Оно равнялось всему миру, всей вселенной, которая там – за окном, поэтому я снова смутил старших:

– А кто они? – в простоте душевной спросил я.

Ко мне подошёл папа, присел на корточки и положил свои огромные сильные руки мне на худые плечи.

– Это изгои, сынок, – сказал он. – Они отвергли всё благородное и безопасное, наплевали на солидарность общества в трудный момент и предали человечество. Всех нас: тебя, меня, маму, твою сестру, бабушку… Понимаешь?

Я не понимал. Я каждый день видел людей за окном – взрослых и маленьких – таких же, как я, – ребятишек. Они играли во дворе, качались на качелях, лазали по конструкции из лестниц и перекладин, спускались с жестяной сверкающей на солнце горки в пушистый песок…

Взрослые куда-то спешили по своим делам, а вечерами сидели на скамейках, приглядывали за ребятнёй, разговаривали между собой о чём-то, смеялись, иногда ругались, пили что-то из тёмных бутылок, разводили костры в железных ящиках и жарили мясо на стальных прутьях. Запах через окно не проникал, но мне казалось, что я его чувствовал, – я чувствовал, что это вкусно, и я хотел туда – к ним! К этим беззаботным людям, к другим детям, чтобы бегать вместе с ними и лазать по хитроумно переплетённым лестницам, по которым можно лезть вверх и направо, а потом оказаться вниз головой и налево, будто, – как я узнал много позднее, – на лестницах художника Маурица Ашера.

* * *

Раз в неделю нам доставляли еду. Иногда приносили пакеты и коробки с новой одеждой, посудой, какими-то ещё нужными вещами. Из дома мы не выходили.

Потом умерла бабушка. Мне исполнилось восемь лет в этот день, и – никакого торта и газировки, никаких хлопушек с конфетти, потому что мы скорбели по бабушке. Я не скорбел, хотя мне было очень стыдно из-за этого, но я так и не смог себя заставить скорбеть, поэтому просто делал вид.

Бабушка для меня была столь же далёкой и условной, как качели во дворе за окном и люди, которые хоть нечасто, но появлялись там – за окном. Бабушка – это просто покатые плечи, укрытые линялым цветным платком с бахромой и широкое дряблое всегда встревоженное лицо в прямоугольной рамке экрана.

– А почему умерла бабушка, она же не выходила на улицу? – задал я очередной неудобный вопрос.

Мама бесшумно зарыдала, пряча лицо в ладони и содрогаясь всем телом. Папа попытался объяснить:

– Сынок, у бабушки кончился абонемент на интернет и сломался телефон. Она не могла ни с кем связаться и заказать еду. Поэтому умерла.

– Разве может кончиться интернет? – спросил я.

– Да! Может! Может кончиться этот проклятый интернет! – сорвалась мама.

Сестра смотрела на меня с ненавистью. Я подумал, что это из-за моих вопросов, из-за того, что я довёл маму, у которой умерла её мама…

Похороны бабушки мы смотрели в онлайн-трансляции, всей семьёй сидя на диване в черных строгих одеждах. Сестра объяснила, что такие странные одежды – это траур.

Я взрослел и присматривался к людям за окном. Всё чаще я замечал в них отличия от нас. Они действительно выглядели странно: у них были другие, нечеловеческие, грубые лица, чересчур длинные конечности, ладони у них были широкими, пальцы – узловатыми, с жёлтыми, похожими на когти, ногтями. Лица – такие перекошенные, сморщенные, фу! Эти нелюди казались отвратительными. Но они радовались как ни в чём не бывало, и это казалось отвратительней всего.

* * *

– Почему мы терпим этих уродов под своим окном? – спросил я однажды сестру.

Она встала с широкой родительской кровати, завернулась в мятую влажную простыню. Я успел заметить, как тяжёлая капля спермы потекла по внутренней стороне её левого бедра, и мне это понравилось. Мой копчик завибрировал, а соски на животе набухли. Сестра взяла две сигареты из пачки, прикурила и протянула одну мне.

– Чё, так бесит? – спросила она ухмыляясь.

– А тебя нет? Они же полные уроды, вирус сожрал их и превратил в… – я не находил слов, – в каких-то реальных уродов! – сдался я.

– Да не парься, братишка, они скоро все передохнут, – ответила сестра.

– И вирус вместе с ними тоже? И мы тогда сможем выйти наружу?

– Выбрось это из головы, малой! – строго осадила она меня. – Наружа – это и есть вирус.

Я её прекрасно понял. Я понял, что она очень близко это всё воспринимает. От нервного возбуждения оба глазных выступа на её шее раскрылись, и выкатили жёлтые слепые белки, из них потекли слизистые слёзы. Мне только стало немного обидно за «малого». Ведь мне тогда исполнилось уже шестнадцать, а сестре было двадцать три, и мы уже два года спали как родители.

Наши родители к тому времени уже умерли, потому что «кончился интернет». И если бы у моей сестры не развились чат-рецепторы, такая же голодная бесславная смерть ждала бы и нас.

Но мы приспособились. Она научилась управлять дронами напрямую через эфир, и они доставляли всё необходимое – еду, приборы, инструменты, лекарства, чипы, стимуляторы и гормоны… Но это стоило моей сестре слишком больших усилий.

* * *

Сестра оказалась права, прошло время, и за окном уже не появлялось никого из нелюдей. Более того, установилась всегда хорошая погода – безоблачное небо, солнце в зените, ни ветерка, ни листика не шевельнётся на вечнозелёных деревьях. Ни птицы, ни дрона не пролетит мимо окна.

Такой пейзаж можно было увидеть из каждого окна нашей квартиры, хотя окна выходили на разные стороны дома. Меня это озадачивало.

Мне исполнилось двадцать пять, сестра умерла четыре года назад, не выдержав родов. Плод, который она выносила за семнадцать месяцев, оказался чересчур огромным и… не совместимым с жизнью роженицы.

Судите сами: сплошная большущая голова похожая на рыбу-каплю – без конечностей, зато вся усеянная зубами, торчащими наружу. Зубы были: как боковые большие и малые коренные человеческие; как звериные – кажется, собачьи, – клыки; и как рыбьи, похожие на щучьи, – острые крючковатые. Торчали они вперемешку из хлипкой кожи. Эти зубы разорвали мою сестру при родах, смерть наступила от обильного кровотечения. Плод немного ещё пожил. Пару дней он шлёпал огромными губами, зыркал глазищами-пуговками и трещал какими-то щелями в своём теле, как старые, ещё довирусные, модемы, – я таких не застал, видел только в хронике. А потом он помер.

Я честно не знал, как можно спасти это… Но и не стал предпринимать попыток. Не кормил, не поил, просто наблюдал и ждал, когда это сдохнет. И не потому, что тварь вызывала отвращение, вовсе нет. По-своему она даже была мила, но я просто не хотел… растить это существо. Зачем? Что ждало его в будущем? Это был бы просто накопитель страданий – с такой-то морфологией…

Когда оно затихло, я очистил его от зубов, разделал на крупные куски и приготовил в белом соусе на перепелиных желтках и жирных сливках, с чесноком и базиликом. Это называется «фрикасе», рецепт я словил из сети, которая теперь никогда не кончается.

* * *

Я достиг гораздо больших успехов в ловле сети, чем моя покойная сестра. Её чат-рецепторы на шее не могли поддерживать постоянный онлайн и слезоточили какой-то дрянной вонючей консистенцией. Сестра говорила, что это выходит спам. Она задыхалась, если приходилось держать коннект дольше одного часа в сутки. Её жёлтые глазищи, растущие из щитовидной железы, распухали, багровели и чуть не лопались от напряжения.

Поэтому, пока интернет ловила и раздавала сестра, наши связи с внешним миром были предельно скромными. Мы занимались только самым необходимым. В основном – работой и покупками. Два раза в неделю мы сдавали готовые дизайн-заказы и получали новые; утрясали концепты с клиентами; заполняли десятка два форм, чтобы подтвердить транзакции и права на рецепцию смарткоинов, которыми нам платили. Мы заказывали необходимые товары, и с каждым годом это требовало всё больше возни с формами авторизации и аутентификации. Сестра называла это «проклятой кибер-бюррократией» и проклинала сервисы национальной безопасности.

Я научился держать коннект без напряжения сутки напролёт. Я не просто ловил сеть, а стал её частью, её узлом. Эфир тёк через меня, как электричество через охлаждённый серебряный волосок. Присутствие в эфире сопровождалось приятным зудом в копчике, он вибрировал, как тот атом цезия в вечных часах, и от этого мне всегда было немного кайфово. Я подсел на онлайн. Но со временем чувства притупились, и прошло удовольствие от того, что я сам – сеть, нервное волокно эфира…

Но это всё – скучное бытописание, дело не в том. Имея неограниченный доступ в мир, я сёрфил по разным кластерам информации, и набрёл на причудливую живопись древнего художника – Рене Магритта.

* * *

Более всего меня поразила серия его картин, которые я для себя определил как «разбитые пейзажи». На этих картинах были изображены осколки разбитых видов из окна. Словно бы кто-то нарисовал на окне в точности реалистичный пейзаж, будто он реальный, а он – просто рисунок. И вот если разбить такое «окно»? Что там можно будет увидеть за ним? Наверняка же за иллюзией окажется что-то другое, верно? Так подсказывает наше воображение, наша надежда, наше ожидание чего-то – неведомого нам прежде.

Все мы родились и выросли по эту сторону окон, и окна были неприкосновенны, они защищали нас от вируса, который снаружи, от неизбежной смерти. И вот, представьте себе, на картинах Магритта за иллюзорными нарисованными видами из окна, – если их разбить, – оказывались в точности те же самые виды! Прямо, как дазайн-заказы, которые мы делали с сестрой, а после её смерти уже я один их делал.

Более всего меня впечатлила из этой серии картина «Разбитое утро II». Ведь там за окном – в безоблачном небе жгучее солнце, и ни ветерка… Почти как из окон моей квартиры.

* * *

Я долго это обдумывал. Было непросто решиться. Но безумная сумбурная идея стала моим наваждением, и я осознал, что, наверно, только ради этого и явился в эфир. Это что-то вроде предназначения, фатума, – понимаете? Такая восхитительная цельность – когда вдруг из беспорядка случайных нелепых вещей, разбросанных неряшливо повсюду, ты собрался в готового робота, который не видит препятствий и весь целеустремлён, как острая идеально прямая стрела.

Однажды я взял молоток, подошёл к окну и разбил его. Как я и ожидал, моё окно оказалось просто реалистичной картинкой с изображением пейзажа: двор с детской площадкой, на которой уже давно не бывало никаких детей, и слепящее фоторецепторы солнце в зените в безоблачном небе висело, словно плюнутое краской из скверного вонючего рта обитателя холодных крысиных трущоб.

* * *

В тайне я надеялся, что это всё ложь, и – разбив фальшивое окно с нарисованным видом, – я увижу что-то другое, что-то реальное, что-то скрытое и потому очень важное. Я пойму, что нас обманывали всё это время: зачем-то спрятали нас в своих же неприступных квартирах за этими фальшивыми окнами, а там снаружи… А что там снаружи могло оказаться? Да что угодно, но непременно что-то важное и новое! – так хотелось в это верить.

Однако я не скажу, что слишком удивился, когда, разбив иллюзорное окно, я увидел за ним точно такой же вид. Ни шороха, ни ветерка. Солнце.

Я пошёл и разбил ещё одно окно, которое выходило на другую сторону дома. Там уже не должно было быть солнца по логике вещей. Но оно там было. Пейзаж не изменился. Всё выглядело, буквально, как на картине Рене Магритта.

«А если нет разницы, зачем бить окна?» – понял я.

И покой на меня обрушился. Я завершил свою эволюцию: я – вирус.