Если открыть эти деревянные жалюзи, за ними должно оказаться море, ну или хотя бы надежда на него в виде выгоревшей желтой штукатурки дома напротив и вихра вынесенной на лето юкки, – но нет, за ними висит целлофановая взвесь дождя, блестящими складками накрывающая строительную пыль на тротуаре, поэтому чего их трогать почем зря. Я смотрю перед собой в кружку с засохшей молочной пеной, которая выглядит твердо и неприятно, как корка зубной пасты в раковине, наспех выплюнутой кем-то за несколько часов до твоего пробуждения. Ищу глазами официанта, чтобы неловко всучить ему кружку, но он меня не замечает, а я так и не осмеливаюсь поднять руку. Рядом сидит Леша, он рисует на бумажной подстилке цветастого медведя – шерсть на медведе стоит дыбом. Судя по силуэту, у медведя множественные внутренние переломы, но ни медведя, ни Лешу это нимало не волнует. Я немного завидую Леше, его настойчивой беззаботности, хотя это же стыдно – завидовать пятилетнему ребенку, который в остальном может потягаться с тобой разве что в количестве игрушек, которые больше не нужны.

Я жду, пока Леша дорисует медведя и допьет какао, доест распаренные зефирины, прилипшие ко дну, – мы ушли бы уже давно, но официанту куда интересней его напарница у кофе-машины, чем мои потенциальные скудные чаевые. Впрочем, нам некуда торопиться, Марина придет лишь через час, она заберет Лешу под часами, как когда-то забирала мама меня. В семь вечера она выныривала из метро, как пловец в стиле баттерфляй – делая глубокий вдох над вспоротой гладью воды, одновременно мощным гребком увлекая меня за собой на дно (делать уроки, быстро ужинать, рано вставать, дай отдохнуть), и теперь так же делает Марина. Я рассматриваю Лешу – у него вздернутый чистый нос, похожий на мой, длинные ресницы, похожие на мои, на этом наше сходство заканчивается, и я этим неприятно встревожен. Я думаю: приходит ли Марина на утренники к Леше, как мама? Обычно я высматривал ее в темной толпе сгрудившихся у дверей пап, опоздавших со службы, первые ряды были заняты пунктуальными родственниками, которые с гордостью лорнировали своих детей через объективы фотоаппаратов. По сигналу мы выходили из-за бархатной шторы толпой снежинок, зайчат, лисят, ежат (ежей? нет, все-таки ежат), пиратов, серебряных пуль, золотых звезд. Среди них я – в своей парадной белой рубашке с неубиваемым серым пятном в нагрудном кармане, маске медведя из супермаркета с приветливо-пустым выражением лица на плоской картонной морде и тремя чахлыми строчками роли (в декабре я постоянно болел). Мне нравится думать, что Марина сидит там, среди мам в первых рядах, гордо поднимая камеру вверх, как стяг, когда на сцену выходит Леша с богатым стихом на две строфы. Наверняка на Леше серебряный плащ, в руках его мой серебряный меч, который я подарил ему на день рождения, он поднимает его над головой и ослепляет зал сиянием и отраженной в нем любовью.

– Я в туалет хочу писять, – четко говорит Леша, бросает в медведя красным карандашом и независимо шагает в туалет. Я все-таки завидую ему – теперь из-за умения четко озвучивать свои желания там, где они могут исполниться быстро и в полном соответствии запросу.

Официант проходит мимо, я набираюсь духу и практически дергаю его за рукав, прошу счет и добавляю: «И еще чашку двойного эспрессо». Тот, кажется, впервые внимательно смотрит на меня, спрашивает: «Молодой человек, вы уверены насчет кофе?» – не дождавшись ответа, нагибается через стол и крутит ручку деревянных жалюзи за моей спиной. Те проворачиваются с легким масляным скрипом, запуская на стол косые полоски тусклого плоского света, и все вокруг застывает, становится таким же зыбким и ломким, как стереокартинка на линейке с «Ну, погоди». Я смотрю на замершего у двери Лешу, занесшего ногу в сбитом кроссовке, осторожно вытягиваю руку, раздвигая пыль, побившую воздух, как зерно – пленку. Пыль расходится кругами, я сжимаю пальцы, пытаясь ухватить ее, воздух, момент, когда всем телом слышишь сухой щелчок стрелки часов, сделавшей тихий шаг туда, где заканчивается дождь, а море становится ближе, но уже понимаю, что не поймаю, не запомню, не этими словами;

я их еще не знаю, как и тысячи других, которые только предстоит узнать, чтобы часть их них оставить, а многие – не произнести вслух больше никогда;

а пока лишь смутно ощущаю, как обещание этой возможности пробегает по телу и наливается в груди гудящей стальной пружиной. Она заполняет меня и резко бьет изнутри – я открываю рот, чтоб выпустить ее наружу, но слышу свой голос, который говорит, как сквозь воду: «вообще-то, мне уже четырнадцать», сонно думаю: «что за глупость, зачем ему это знать», и через миллионы лет делаю первый глоток кислой тягучей жидкости, которая однажды прочно войдет в состав моей крови;

я чувствую, как пружина внутри сжимается больше, больше, больше, пока наконец не выпрямляется и тут же возвращается обратно, легко оттолкнувшись от груди, как от бортика бассейна;

я делаю вдох – пружина тихо сжимается, чтобы однажды выпрямиться до конца, вынести меня собой вперед – далеко, далеко, далеко, а в конце пробить насквозь, оставив дыру, которая не заполнится всеми словами мира, как бы я ни старался, и это тоже только предстоит узнать, и видит бог, я буду очень стараться.

Он всегда опаздывал, ну как опаздывал, просто решался в последний момент, словно просыпаясь от судороги в занесенной над пропастью ноге, и бежал за всеми, нелепо размахивая руками, в которых всегда болталось что-то неуместное – пакет со сменкой, рожок с мороженым, мешок с бутылками, догонял, запрыгивал в последний вагон и уже там наконец начинал разбираться, во что влез на этот раз. На этот раз он влез в печать, в которой понимал примерно как шпиц в балете, но в миг ослепляющей смелости подумал: «да ладно, что там, не рокет саенс, разберусь», как думал, впрочем, всегда, да и разбирался тоже – как мог, не всегда идеально, но изо всех сил.

До самой печати нужно было еще дойти: написать, согласовать, вычитать, еще раз согласовать, сверстать, снова согласовать, выслушать раздраженное голосовое сообщение от некоего Mr Rollton и переписать все заново, потому что двадцать минут назад героя интервью вытащили из его собственной машины возле магазина, и теперь он никому не сможет помочь, как собирался, хотя и контакты его уже вверстали в подвал страницы, телефон и QR-код, какой еще QR-код, господи, помоги ему самому, и теперь все нужно опять переделывать, -писывать, -читывать, -согласовывать.

– Может, все-таки, не все переписывать? – осторожно взмолился Вовка (о том, что его зовут Володя, ну, можно Вовка, он тоже всегда сообщал в последнюю очередь, словно прозевав момент, когда все представлялись или тягали из общей коробки беджи, чтобы наспех написать свои имена, и потому безмятежно отзывался на обезличенные императивы – слушай, давай, сделай). – Нормальное же интервью, ну не Дулкин будет трубку брать на этой их горячей линии, а зам его, какая разница, сделаем пометку «пока верстался номер».

– Ага, а через двадцать минут и зама закроют, а сносок уже на пол-статьи. Слушай, давай перепиши, просто убери Дулкина, переделай в «вопрос-ответ», оставь основные тезисы и телефон внизу. Кто поднимет, тот ответит.

– «хорошо», – подумав, написал в общий чат Вовка (на такого рода протесты точно не было ни времени, ни сил). Через полчаса текст был переделан и выслан в верстку человеку с ником КОТОВАСЯ. Вовка выключил телефон и пошел курить.

На улице шел мелкий дождь, Вовка долго щелкал колесиком зажигалки, наконец закурил и выпустил в темноту облако дыма, перемешанного с паром. Справа грохнула дверь машины, по тротуару застучали чьи-то увесистые подошвы. Вовка привычно подобрал зачатки чахлого пресса и завертел головой, прикидывая, куда бежать – по светлому, к дороге, или через кусты, вниз к озеру.

– Все свои, не митусись, – голос из темноты звучал довольно надежно, и Вовка охотно выдохнул: бояться и бегать сегодня сил все равно уже не было. Под фонарь зашел крепко сбитый смуглый парень в коротком пальто и жестом попросил прикурить. Вовка протянул зажигалку и принялся рассматривать черные ботинки гостя; подумал, что уже очень давно не видел никого в такой обуви: кожаные, тяжелые, с красно-белой шнуровкой до середины голени, в таких далеко не убежишь, поэтому все свои уже давно перешли на кроссовки. Не выдержал:

– Ты чего так вырядился?
– А ты чего один наружу сунулся? – парень беззлобно улыбнулся и протянул руку: – Никита.
– Вовка, – ответил Вовка. Кажется, впервые за эти месяцы он услышал его вслух и удивился тому, как оно прозвучало – как чужое.

Они молча докурили, бережно спрятали окурки в стеклянную банку под лавкой, так же молча сели на нее и достали телефоны.

– Ты из больничной? – спросил Вовка.
– Не, из автохелпа, в больничной был на прошлой неделе, – Никита стучал пальцем в светящийся экран и хмурил темные брови. – Черт, не успел.

Вовка ткнул пальцем в голубую иконку – чат зоны не открылся, сеть недоступна. Интернет-блэкаут наступил неотвратимо и, как всегда, неожиданно – предугадать график его отключения было невозможно, каждый раз сеть пропадала произвольно, без какой-то внятной логики и расписания, так что Вовка не особенно расстроился из-за того, что не успел закончить работу и сменить зону. Единственное, что было известно наверняка, это то, что за блэкаутом обычно следовали разгоны, иногда жесткие, иногда просто «хапуны» со штрафами, но исчезнувший значок сети всегда говорил о том, что с улицы лучше уйти, ну или хотя бы не оставаться одному. Технически Вовка был не один, до двери была пара метров, так что он отважно достал еще одну сигарету.

– Если из автохелпа, то ты, наверное, за тиражом? – предположил Вовка и тут же на автомате подумал: «В автохелпе можно и в мартенсах, там бегать не надо». – Не, – сказал Никита, – я на развозе выпускников. Сегодня должна вроде партия выйти, но видишь как, прозевал списки до блэкаута, придется наобум ехать и там уже смотреть.

Вовка курил и украдкой рассматривал профиль Никиты: большой, но в то же время изящный нос с глянцевой спинкой и блестящими крыльями, впалые щеки, покрытые щетиной, выцветший синяк на острой скуле. Именно синяк окончательно успокоил и расслабил Вовку. Он засунул бесполезный телефон в карман и стал думать, как так вышло, что ему самому толком ни разу не влетело, даже когда однажды его загребли с огромной вязанкой пластиковых поллитровиков с водой прямо у площади – так, попинали немного и вылили в рот пару бутылок («что, блядь, не напились еще летом?»), а больше ничего, легко отделался, повезло, я вообще везучий, без всякого удовольствия думал про себя Вовка, бестолковый, но везучий. Впрочем, кто сейчас толковый, никогда не знаешь, каким сегодня окажется твое передай женщине соль, на этом отсутствии высшего смысла и хоть какой-то внятной системы и иерархии им всем и удалось продержаться целый год.

– Где тебя так? – спросил Вовка. Никита прищурился и нехотя ответил:
– На костеле.
– Девочек забирал? – с уважением уточнил Вовка.
Две недели назад на площади был один из самых страшных разгонов, почти сотня человек забежала в костел и не могла выйти – снаружи их караулили почти трое суток, не подпуская к дверям даже врачей. О том, что происходило за дверями, Вовка старательно не думал.
– Девочек забирал. А ты сегодня в печати?
– В печати, – послушно ответил Вовка.
– Так может, давай я тебя отвезу? На развоз не поеду, там всегда есть кому. Где твой тираж забирать?

Вовка уже открыл рот, чтобы рассказать про второй этаж и принтеры, которые еще только везут, и про дизайнера КОТОВАСЮ, про которого он так и не понял, в каком роде к нему обращаться, но сонно завис, глядя на угол дома, на котором плясали дырявые тени кленовых веток. Что-то было не так.

Где-то на втором кольце загудели машины, их гудки слились в протяжный утробный стон гигантского животного, состоящего из десятков раненых механических тел. Из-за угла засверкали вспышки и потянулись цепочки фигур, панцири их шлемов матово отсвечивали в темноте. Почему-то в этот раз они двигались молча, стараясь не издавать звуков, кроме ударов дубинок по хитиновым щитам, и в этом тоже было что-то не так, насколько с этим что-то может быть так в принципе.

Никита в один прыжок оказался у машины, открыл дверь и почти раздраженно заорал:

– Ну, ты чего? Поехали!

Вовка занес ногу над пропастью блестящего асфальтом, застыл, замотал головой и вдруг метнулся куда-то вбок, выпрыгнул из пятна света, как раненый олень, и понесся дальше от Никиты и его машины, на которой не было номеров, на ней же не было номеров, я же это тоже успел заметить, думал Вовка, черт, почему я такая бестолочь, скоро мне перестанет везти, но тут же перестал об этом думать – это больше не имело значения,

завтра все равно уже все будет по-другому, завтра новый цикл, новая зона, уже не важно, главное – уйти сейчас,

и он уходил как мог, от души, изо всех сил;

ноги, обутые в грязные кроссовки, легко несли его худое тело по скользкому тротуару, по мягкой земле, по мелким камням, через кусты, вниз, к воде;

где наконец сделал глубокий вдох и ухнул в темноту, по-детски доверчиво прижав костлявые колени к груди;

как большое тяжелое веко, озеро тихо сомкнулось над его головой.