Обожаю ездить пьяным в такси. Таксист хитрит, везёт меня длинной дорогой, но я не против. Мы едем по мосту, фонари отражаются в чёрной речной воде. У берега пришвартованы лодки и водные велосипеды, в завтрашний выходной они расползутся по реке в обе стороны, мешая пенсионерам рыбачить. Днём там агитировали несколько групп от разных кандидатов в президенты, а сейчас на набережной пусто.

Сидеть становится неудобно, и я сперва не могу понять, в чём дело. Это телефон настойчиво вибрирует в моём кармане. Звонки в такое время не предвещают ничего хорошего, но я в любое время на посту, поэтому лезу в карман, нащупывая скользкий, как рыба, корпус аппарата. Это Тайпан. Конечно, он не записан в моей телефонной книге, да и фамилия у него не совсем такая, но очень похожая, и он знает, что ему нельзя звонить на этот номер со своего, и от этого телефон в моей руке становится ещё холоднее. Не сегодня. Тайпан ждал очень долго, подождёт ещё. Говорят, он тоже баллотируется в президенты, но я не знаю, зачем ему это. Я понимаю, что он делает мне одолжение, звоня со своего личного, но мне просто нечего ему сказать.

А вот и дом. Пятна света от фар пляшут на кирпичной стене, на полосатых светоотражателях шлагбаума. Даю таксисту слишком много, даже для щедрого пьяного клиента. Он резко газует, чтобы я не успел одуматься.

Подъезд величественный, как древнегреческий храм, сплошные пилястры и капители. Лестничная клетка скупо освещена, моя длинная тень стелется от лифта до двери. Как обычно, у дверей сидит соседский кот, безволосый и складчатый, как мошонка. Алкоголь настигает меня, как только я переступаю порог квартиры, сил хватает только на то, чтобы раздеться и повалиться на кровать.

Конечно, я не заводил будильник, поэтому мне очень долго казалось сквозь сон, что где-то во дворе играет странная музыка, словно готтентоттский оркестр стучит в барабаны и дует в костяные флейты. Это мой телефон. Сегодня официальный выходной, но у людей моей профессии не бывает выходных.

– Да, – говорю я преувеличенно бодрым голосом.

– Ахурамазда, – полковник Кирпонос неправильно ставит ударение, зато выходит в рифму. – Ты ещё валяешься? Марш на работу.

Одно из условий моей работы – я всегда должен быть на связи и по первому сигналу являться по месту службы. Этот идиот, который своими сообщениями о ложных минированиях уже два месяца терроризировал город, выбрал крайне неудачное для меня время – похмельное субботнее утро.

– Уже выхожу, – бодро докладываю я полковнику.

Времени и желания на то, чтобы позавтракать, нет, поэтому я просто пытаюсь привести себя в человеческое состояние с помощью краткого ледяного душа. На часах восемь утра.

Машину вчера я оставил возле Конторы, поэтому добираться придётся на такси или метро. Я выбираю пешую прогулку и прохладу подземки.

Ещё от выхода я вижу яркие полосатые турникеты и милиционеров, расставленных за ними, как егеря на медвежьей охоте. Безобразный торговый центр находится в окружении, небо с бегущими по нему облаками отражается в панелях из матового чёрного стекла. Я показываю ближайшему милиционеру своё удостоверение, и он отодвигает турникет. Ищу взглядом своих, и не могу найти. Иду мимо кинологов и не могу упустить случая потрепать ближайшего ко мне пса за ухом. Я вижу что ему приятно, хотя он только открывает пасть и вываливает язык, розовый, как пятка стриптизёрши. Этого ньюфаундленда берут на все вызовы, и я пару раз угощал сигаретами его хозяина, круглолицего сержанта. Вот и сейчас я протягиваю ему изрядно помятую пачку. Он оглядывается, не видит ли начальство, но берёт сигарету.

– Как обстановка? – спрашиваю я и начинаю чесать пса за другим ухом.

– Вроде, что-то нашли, – говорит сержант, пряча сигарету в карман. Конечно, он не решился закурить в такой обстановке. Мне всё равно, поэтому продолжаю гладить пса, зарываясь пальцами в густую чёрную шерсть.

– Бомба? – тихо спрашиваю я.

Сержант пожимает плечами.

На меня ложится чья-то тень. Полковник Кирпонос присаживается рядом, и мы гладим собаку в четыре руки, как будто играем сложную фортепианную пьесу. Ньюфаундленд делает вид, что так и должно быть.

– Хорошая собачка, – говорит полковник. Он тяжело встаёт, с трудом разгибаясь, его объёмный живот почти касается земли. Я тоже поднимаюсь, но медленнее, чем мог бы, чтобы не обижать своего начальника. Пёс уводит сержанта к микроавтобусу. Мимо проходит сапёр в защитном костюме, неуклюжий, как водолаз, вытащенный на сушу. В руке у него жёлтый контейнер, по форме напоминающий бидон для молока. Это локализатор взрывного устройства, странно, что его переносят вот так просто, без предосторожностей.

– Они почти на сто процентов уверены, что там сахар, – говорит полковник. – Но блок питания, таймер и детонатор настоящие, собраны по рабочей схеме.

Полковник ведёт меня в здание через боковую дверь, мы спускаемся по крутой, слабо освещённой лестнице и попадаем в подвальный коридор – дешёвая отделка, подвесные потолки со следами потёков воды. В дальнем конце коридора толпа людей и опять полосатые ленты.

Полковник – старый друг моего отца. Может быть, именно это помешало ему стать генералом.

На месте обнаружения работает сразу несколько групп экспертов, вокруг огороженного лентой пятачка толкучка, как в чёрную пятницу в «Икее». Вижу Сигизмунда Брониславовича, нашего профайлера. В подвале пахнет пылью, воздух здесь очень сухой. Мы с полковником останавливаемся, не доходя до ленты, Сигизмунд Брониславович подходит к нам. Место преступления залито белым светом переносных прожекторов, и фигура приближающегося профайлера, подсвеченная со спины, выглядит просто демонически, словно низвержение падшего ангела, потерпевшего поражение в борьбе с всевышним.

– Почему мы не надели бахилы? – спрашиваю я у Кирпоноса.

– Они уже собрали образцы на лестнице и в коридоре.

Ни я, ни полковник не карлики, но Сигизмунду Брониславовичу мы едва достаём до плеча.

– Ну, как? – спрашивает полковник.

Профайлер морщит огромный лоб. У него всё карикатурно большое – рот, нос, глаза, уши, морщины.

– Пока присматриваюсь, – говорит профайлер. У него одна и та же туалетная вода вот уже тридцать лет, он пропитался ею насквозь.

– Что видишь? – спрашивает полковник.

Профайлер мотает головой. Даже с его чутьём и опытом тут нечего сказать. Немного позже, уже в Конторе, в тесном и тёмном зале, где проходят общие собрания, Сигизмунд Брониславович облекает свои смутные догадки и мысли в форму слов, которыми щедро делится с нами. Мы – это вся группа, прилежно замершая за маленькими столами, на которых едва умещается блокнот и карандаш. Эмма уже раздала нам листки с предварительными результатами криминалистического осмотра, и заняла своё место чуть сбоку от меня, на последнем ряду. Если чуть скосить глаза, я вижу её объёмный силуэт, качающей головой в такт словам профайлера. По слухам, она раньше работала в президентской службе протокола, кажется, я даже видел её пару раз на видео, где она и ещё несколько девушек помогали первому лицу государства сажать деревья и убирать арбузы. Правда, тогда Эмма весила килограммов на двадцать пять меньше. Из-за лишнего веса она ушла из протокольной службы и попала к нам, так как была дипломированным юристом. Несколько наших парней делали вялые попытки позвать её на свидание, но Эмма пресекала это на корню. Лично мне нравятся женщины постарше, так что я всегда смотрю ей в глаза, не опуская взгляд ниже подбородка, и не пытаюсь глупо шутить. Может, именно поэтому сейчас она и села рядом.

Я отвлекаюсь и слушаю профайлера краем уха. Спины сидящих впереди Зуя, Герцика и Васи надёжно защищают меня от укоризненных взглядов полковника Кирпоноса.

Я чуть поворачиваю голову – так и есть, Эмма старательно записывает. Она не похожа на француженку, и, в отличие от своей тёзки Бовари, разборчива в своих знакомствах. Я, например, и не знаю, есть ли у неё кто-нибудь. Надо будет спросить Зуя, он знает всё и про всех. Хотя какое мне дело, думаю я, это опять действительность прорывается сквозь меня, пытается раздавить и уничтожить, размазать, как масло по бутерброду. Хотя сравнение неточно, моя действительность не танк, не ураган, не огромная, лязгающая шестерёнками машина, она не подавляет, не корёжит и вообще никак механически не воздействует. Это, скорее, кислота, даже не концентрированная, а просто слабый растворитель, безвредный в малых количествах. Но, когда ты ежедневно и ежесекундно им окружён, даже не окружён, а погружён в него с головой, то он растворяет тебя, безжалостно и без остатка.

Профайлер умолкает, и мы все идём смотреть видео. В кабинете у полковника на столе кучей свалены несколько внешних жёстких дисков, мы подходим по одному, и полковник каждому вручает по накопителю. Я получаю свой диск, и чувствую, насколько он тяжёл от переполняющей его информации.

В кабинете душно, но я не открываю окно. Ноутбук я тоже не включаю, у меня есть идея получше. Я встаю из-за стола и по длинному коридору иду к кабинету полковника. Говорят, в нашем здании до революции располагался публичный дом, и поэтому у нас такие маленькие кабинеты и тесные коридоры. Я громко стучу, дожидаясь, пока полковник Кирпонос рявкнет: «Войдите!» Я говорю, что возьму видео домой, чтобы смотреть все выходные. Полковник кивает. Его компьютер выключен, он просто сидит, положив руки на стол и сплетя пальцы.

– Ты давно общался с родителями? – спрашивает вдруг полковник.

Я пожимаю плечами.

– Недели две назад.

На самом деле прошло уже больше трёх недель. Не знаю почему, но мне стыдно признаться в этом полковнику.

– Ты звони им почаще, – говорит полковник. – Они, всё-таки, уже не очень молодые.

Полковник ёрзает на кресле. Колёсики скрипят по ламинату, и я уверен, что под столом уже протёрты глубокие бороздки.

Я киваю. Полковник опять скрипит креслом, словно намерено пытается его сломать.

Когда я выхожу из кабинета, он тихо говорит:

– Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь с ними увидеться.

Рядом с моей машиной припаркован серебристый «гольф» Васи, и я с удовлетворением отмечаю, что его лобовое стекло капитально засрано голубями, а мой «мерседес» чист, как крыло ангела. Мимо проходит группа туристов, машет руками и говорит на непонятном языке. Что они забыли в нашем упадочном городе? Меня всегда удивляло, зачем они к нам едут. Я могу понять тех, кто едет пощекотать свои нервы в казино, или пообщаться с легкодоступными девушками, но что тут делать остальным? За природой глупо ехать в душный мегаполис. Находясь в центре Европы, становясь постоянным полем боя и испытывая влияние разнородных сил во всех сферах, мы создали очень немного того ценного, что смогло перешагнуть национальный уровень. А как могло быть иначе, если даже с поисками национальной идентичности мы испытываем огромные проблемы.

Четверть века назад мы могли что-то изменить вокруг себя и в самих себе, но просто потратили время на создание одного гигантского симулякра размером с государство, причём главой симулякра оказался злобный и мстительный параноик.

К сожалению, на этих узких улицах не разогнаться. Сейчас я наедине с музыкой, для меня не существует ни машин, ни пешеходов. Точно так же в конторе и чувствую свою избранность, даже элитарность. Мне плевать, что другие обходят меня по службе, им никогда не стать таким, как я. И я точно знаю, что не стану таким, как они. На этом перекрёстке красный горит долго, и я могу отвлечься от руля. Поворачиваю голову налево, и вижу торжествующий взгляд Тайпана. Его изображение немного неровно наклеили на дверь маршрутного такси, и вид у него слегка демонический, да и шрифт слогана, призывающего голосовать за кандидата, подобрали уж слишком вычурный. Ни за что не стал бы отдавать свой голос за такого. Типичное лицо казнокрада и сластолюбца. Впрочем, на контрасте с прочими баллотирующимися крепкими хозяйственниками может и проскочить, тем более что я тоже мог его наблюдать среди сборщиков арбузов государственной важности, только на заднем плане.

Маршрутка, как ей и положено, резко стартует, как только загорается жёлтый. Я аккуратно трогаюсь и вижу, как маршрутка, перестраиваясь между рядами, подъезжает к остановке. Тайпан тоже умеет лавировать, иначе не стал бы из простого торговца, держащего несколько точек по продаже овощей и фруктов, основателем и владельцем крупного ритейлера. Может возникнуть вопрос, зачем такому важному человеку я – маленькая и не очень важная шестерёнка в правоохранительном механизме нашей страны. Но из таких шестерёнок, встроенных в разные уровни государственной машины, такие как Тайпан создают собственные механизмы. Со стороны кажется, что большая махина, буксуя и плюясь маслом и паром, работает и блюдёт интересы государства, а на самом деле в выигрыше оказываются подобные Тайпану, сумевшие связать действующие шестерёнки, колёсики, валы и шкивы собственной невидимой системой кинематических связей.

В таких раздумьях я подъезжаю к дому. Я совершил ошибку, и Тайпан меня не отпустит, пока я не сделаю то, чего он хочет. Всё сплелось в один огромный липкий холистический ком, гораздо больший, чем простая сумма составляющих его случайных совпадений. Некоторое время назад я в составе группы ребят из конторы участвовал при задержании одного коррупционера, крупного чиновника министерства здравоохранения, курирующего закупку медицинского оборудования для больниц. Я опоздал и явился уже в самом конце, когда увели взяткодателя, когда маленький скрюченный коррупционер, давясь рыданиями, давал показания, обессиленно привалившись к стене. Зуй по-хозяйски расположился в кресле, разложив на столе бланки протокола и диктофон.

– Костя, возьми купюры крупным планом, – руководил он.

На столе, рядом с листами протокола были аккуратно разложены купюры, почему-то швейцарские франки, голубые, как апрельское небо.

Хозяин кабинета немного успокоился, затребовал адвоката. Вместо адвоката ему принесли стакан воды, и он неловко обхватил его скованными руками, смешно вытягивая губы, чтобы попить. Зуй руками в перчатках собрал купюры в аккуратную стопку и упаковал в пакет для улик, затем отдал пакет кому-то из помощников.

– Ладно, заканчиваем.

Взяточника увели, опера тоже смылись, остались только я, Зуй и оператор.

– Костя, будь другом, – ласково сказал Зуй, – сходи вниз, принеси мою сумку из машины.

Костя, ворча под нос, пошёл на выход. Я смотрел на портрет президента, висящий над столом, и подумал, что было бы неплохо привлечь его как свидетеля, ведь он явно видел всё, что происходил в этом кабинете.

– Покарауль тут, – сказал Зуй, – я схожу отолью. Любопытных гони на хрен.

– Сюда никто не сунется.

Зуй кивнул и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Я продолжал смотреть прямо в хитро прищуренные глаза президента. Как оказалось, он видит не всё. И зачем ему такая массивная рама? Обычно в чиновничьих кабинетах портрет первого лица заключён в аскетичную узкую рамку серебристого или золотистого цвета (чёрная не допускалась), а здесь прямо ампирная рама из золочёного натурального дерева, украшенная витиеватыми пальметтами. Я протянул руку и чуть отодвинул раму от стены. Мне пришлось прижаться щекой к шершавым обоям, чтобы заглянуть за край и увидеть там конверт из жёлтой крафт-бумаги, приклеенный скотчем к реверсу портрета прямо возле типографского штампа. Ничего себе, подумал я. Наверное, ребята не тронули портрет из чувства благоговения. Только зачем клиент прятал конверт именно здесь? Обычно такие конверты устало стряхивают в ящик стола, как хлебные крошки, оставшиеся после сытного обеда.

Я услышал шуршание за дверью и едва успел вернуть картину на место, как в дверь протиснулась голова Зуя и сказала:

– Постой тут ещё пару минут, надо сбегать в машину. Костя что-то не может сумку найти, дверь надо опломбировать.

Зуй исчез ещё до того, как я успел кивнуть ему в ответ.

Это знак, подумал я, и к тому времени, как вернулся мой товарищ со всем необходимым, я равнодушно стоял у окна спиной к двери, пялясь в экран смартфона. Конверт, засунутый в рукав моего тренча, согревал метафизической теплотой богатства мой левый бок.

– Давай, – сказал Зуй. – Хватит в телефоне залипать.

Он наспех наклеил на двери специальную пломбировочную ленту, поставил печать и расписался витиеватым росчерком.

Зуй, в виду хорошего настроения, расщедрился и подкинул меня до дома. Обычно, когда мы ездили на служебной машине, он высаживал меня у метро. В этот раз он даже улыбнулся и помахал мне рукой, как будто я простил ему крупный долг.

Поднимаясь в квартиру, я чувствовал лёгкое возбуждение, как от эйфоретиков. Впервые я совершил такой крупный служебный проступок, но никакой вины не ощущал. Треск разрываемого конверта в тишине квартиры прозвучал неожиданно громко. Толстая пачка серых банкнот, которые все по привычке называют зелёными, заполняла собой всё внутреннее пространство конверта, но под надорванным клапаном я нащупал ещё что-то тонкое, но более широкое, чем деньги. Я повернул руку и отогнул надорванный край. Какая-то старая книжка в мягком потрёпанном переплёте, цветом лишь чуть-чуть светлее конверта.

Я аккуратно извлёк из конверта небольшую книжку с истрёпанными краями. М. Кузмин, «Форель разбивает лёд», значилось на обложке поблёкшими синими буквами. Книжке больше девяноста лет, зачем она нашему взяточнику? Я бегло перелистал хрупкие страницы. Я слышал о Кузмине, но стихов наизусть, конечно, не учил. Но всё же эта книжка неспроста оказалась у меня в руках вместе с кучей денег. Название сразу запало мне в душу, я сразу представил сильную блестящую рыбу, одним упругим ударом своего тела разбивающую хрупкий весенний лёд, чтобы глотнуть кислорода после вялой зимней неподвижности. Вся моя жизнь так же неподвижна и безжизненна, и я так же безуспешно бьюсь о её холодный и скользкий лёд в поисках какого-ли-бо смысла.

Но я отвлёкся. Главное всё же деньги. В общем, наш взяточник был только одним из звеньев в длинной цепи распределения финансовых потоков, которую выстроил Тайпан, среди всего прочего занимавшийся поставками медицинского оборудования и медикаментов. Спустя пару недель, после того, как я неожиданно разбогател, в мой выходной день мне на мессенджер с неизвестного номера прислали короткое видео не очень хорошего качества. Не понимаю, как мы могли проворонить камеру, установленную в кабинете, ведь наша контора проводила полную проверку. В ролике, снятом откуда-то из-под потолка и сзади, я играл главную роль, и все мои манипуляции с портретом президента просматривались очень хорошо. Можно было прикинуться дураком и рассказать, что в конверте была всего лишь старая книга полузабытого ныне поэта-гомосексуалиста, вот только человек, позвонивший мне спустя несколько часов, точно знал о содержимом.

Позвонил сам Тайпан, не кто-то из его многочисленных помощников. Оказывается, он был знаком с моим отцом ещё с девяностых годов, когда открывал первые киоски на Комаровке, а папа работал замначальника районного отдела милиции.

– Вы, видимо, не для того звоните, чтобы вспоминать молодость, – сказал я. – Я тогда ещё в школу ходил.

Тайпан очень тактично упомянул о конверте и деньгах.

– Есть небольшая проблема, – сказал я. – Я уже почти всё потратил.

– Да, красивая машина, – сказал Тайпан, – то, что нужно для молодого парня.

– Я выставлю её на продажу. Может, салон заберёт её обратно. Я думаю, в течение двух-трёх месяцев верну ваши деньги по частям, – сказал я. – Вы, кажется, богатый человек.

– Я рад, что сын моего знакомого благодаря этому маленькому казусу будет ездить на хорошей машине. Я даже рад, что ты оказался не таким благоразумным, как твой отец. Деньги меня не интересуют.

– А что интересует? – тихо спросил я и встал с дивана.

Тайпан вкратце рассказал, что от меня требуется. Если меня поймают, потянет лет на восемь. Уничтожение улик – это не хер собачий, знаете ли.

– Я не буду этого делать. Я верну деньги.

– Деньги меня не интересуют, – мне показалось, что его голос звучит устало. – Ты это сделаешь, или видео окажется у твоего начальника, у его начальника, у нескольких конкурирующих организаций и твоего отца. Поверь, он будет огорчён. Мягко говоря.

К счастью то, что требовал Тайпан, было не очень срочным, и я принялся делать то, что умею очень хорошо – тянуть время.

Я сомневался, что его пигмейская в политическом смысле фигура заинтересует силовиков, но Тайпан продолжал меня напрягать. Всё это могло закончиться любым исходом, поэтому я решил предупредить отца.

Вот уже почти десять лет мы общаемся только онлайн, раз в неделю выходим на связь по субботам. Был четверг, отец сразу понял, что что-то случилось. Я старался не смотреть в камеру и аккуратно подбирать слова, когда рассказывал. Отец не перебивал, я был рад, что мамы сейчас не было рядом с ним. Закончив, я нашёл решимость посмотреть на экран.

Отец погрустнел и немного отодвинулся от экрана. Нас разделяли не только сотни километров, но и время, которое мы провели порознь. Он сам был создателем и порождением той системы, которая изгнала его из страны десять лет назад, оставив в заложниках сына. Оставив службу в органах, отец занялся бизнесом, стараясь делать это честно и не использовать административный ресурс. Несколько лет всё шло хорошо, но осведомлённость отца о некоторых делах конца девяностых, когда действующий президент перекраивал конституцию и всю вертикаль власти под себя, попутно самыми разными способами устраняя тех, кого считал политическими противниками, создавала трения при взаимодействии с административными органами. Со временем трения вылились в проверки, предписания и штрафы. Запахло сфабрикованным уголовным делом. Отец понял, что работать он больше не сможет, и эмигрировал из страны. В общем, отца, маму и сестру отпустили, а я остался. За несколько недель до их отъезда у нас с отцом состоялся долгий сложный разговор. Их выпустят, только если я останусь. Отцу сказали, что лучше смогут контролировать его поведение, если я, молодой начинающий следователь, останусь здесь. Мне запрещён выезд за границу; отец, мать, сестра и её семья не могут приехать сюда. Даже мне иногда бывает здесь одиноко.

– Ты совершил ошибку, – сказал отец. – Выходов у тебя немного.

Он понимал, что я позвонил ему не за советом, а для того, чтобы предупредить, чтобы то, что с большой вероятностью произойдёт дальше, не стало для него сюрпризом.

– Я разберусь, папа, – сказал я.

Мы поговорили ещё немного.

– Когда-нибудь и мы с тобой… – сказал он и замолчал.

– Конечно, – сказал я.

Мы попрощались. Он наверняка ничего не станет говорить маме, надеясь, что всё обойдётся.

Я могу просто включить ноутбук и несколько часов посвятить просмотру записей с камер видеонаблюдения, не думая ни о чём. Уже через десять минут у меня начинает рябить в глазах от мельтешения машин и людей в кадре. Но я честно сижу и смотрю на экран, пока у меня не начинает болеть глаза и шея.

На улице летние сумерки, и я вспоминаю, что холодильник пуст, нужно заказать доставку. Шарю по сайтам, но меня ничто не заинтересовывает. Я переключаюсь обратно на записи с камеры, и в мыслях внезапно наступает прояснение. Я не могу описать это по-другому, кажется, это именно то, что буддисты и называют «дзен». Я вижу, как на экране монитора проезжает серая бесцветная машина с тёмной полосой на борту. Я знаю, что она принадлежит службе доставки, и, пока я смотрел ролик, я видел их раз пятьдесят. Я знаю, что эти машины оборудованы видеорегистраторами, и если затребовать эти записи, результат может получиться гораздо значительнее, чем от просмотра чёрно-белого видео с плохонькой камеры, висящей непонятно где.

Несколько часов следующего утра я трачу на то, чтобы добраться до руководителя службы доставки. Я гоняюсь за директором, пока не припираю к стенке на какой-то овощебазе. Тут холодно, работают кондиционеры, но директор взмок от пота, будто отработал несколько сетов в тренажёрном зале, не снимая своего красивого костюма. Я по-быстрому, пока он не обделался, объясняю, что мне нужно. Он смотрит меня, не понимая. Я повторяю снова, и его лицо расцветает неподдельно радостной улыбкой.

– Час назад мы отдали все записи одной из ваших сотрудниц.

Люди моей профессии должны хорошо владеть собой, но я не люблю, когда кто-то меня опережает. Я мысленно перебираю всех коллег-женщин, работающих по этому делу, но картинка не складывается.

– Сотрудниц? – переспрашиваю я.

Директор кивает и говорит:

– Да, такой пышечке.

Он явно повеселел, и в подтверждение своих слов рисует руками в воздухе что-то вроде контрабаса – широко, узко, широко.

Вот, значит, как. Эмма меня обскакала. Я знал, что она неглупая девушка, но она не следователь, у неё нет ни интуиции, ни опыта, ни ремесла. Любая работа, в том числе и наша – ремесло, азы которого медленно впитываются в плоть с первых дней работы.

Вот такие мысли проносятся в моей голове, пока я добираюсь от овощебазы до офиса. Улицы переполнены предвыборной агитацией, кажется, в этот раз всё будет не так, как мы привыкли. Проезжая мимо супермаркета, я паркуюсь. Я знаю, что Эмма любит «рафаэлло», постоянно украдкой таскает их из ящика своего стола, и я решаю сделать ей маленький подарок. В конце концов, мне придётся её просить посмотреть записи.

В кабинете её нет, и я терпеливо обхожу все возможные закутки конторы. Эмму я нахожу в маленьком кабинете у дальней лестницы, который мы иногда используем, чтобы поработать с документами. Эмма поворачивается на звук открывающейся двери, и за её плечом я вижу угол монитора. У Эммы очень серьёзный вид и минимум косметики. Она очень внимательно смотрит, как я закрываю дверь.

– Не помешал? – спрашиваю я.

– Отнюдь, – отвечает она, помедлив.

Не знаю, слышал ли я раньше, чтобы кто-нибудь вживую при мне произносил это слово. Я разворачиваю свёрток и протягиваю девушке коробку конфет. Кажется, мне удалось её смутить.

– Вот, – говорю я, – это тебе.

Она неуверенно берёт конфеты, и я случайно касаюсь её пальцев.

– Сильный ход, – говорит Эмма. – С чего бы это?

Важно с самого начала выбрать верный тон, чтобы она поняла, что я с ней не флиртую, что с уважением отношусь к тому, что она раньше меня догадалась о записях с регистраторов машин доставки.

– Я хочу посмотреть записи с видеорегистраторов, – говорю я. Эмма хочет что-то сказать, протестовать, защитить своё право на профессионализм, но я успеваю добавить раньше:

– Я хочу тебе помочь. Я не претендую на твои заслуги. Ты молодец, что догадалась раньше всех.

Она молча смотрит на меня, гадает, хочу я обмануть её или нет. Конфеты тихонько шуршат в коробке, как мыши. У неё яркий маникюр, больше подходящий легкомысленной первокурснице, чем работнице нашего строгого учреждения.

– Я пришёл с миром, – неудачно пытаюсь пошутить я, но девушка неуверенно, но искренне улыбается.

– Ты тоже догадался, – говорит она, отодвигая стул, чтобы я мог взять другой и сесть рядом.

– А ты как додумалась? – спрашиваю я, пока девушка копирует файлы на флешку в виде миньона из американского мультика. Я, болван, свою забыл.

Лицо её сосредоточено, и она не замечает моего взгляда. Её близость меня волнует.

– Мне досталась камера, снимающая рампу, – отвечает она, – и эти машины подъезжали через каждые полчаса. Невозможно было не заметить.

Я с пониманием киваю. Мы оба молча смотрим на зелёную полоску, конфеты отставлены на дальний край стола. А мне хочется, чтобы она взяла моё угощение, попробовала, причмокнула от удовольствия.

Эмма тоже чувствует себя неловко, это видно по тому, как она ёрзает на стуле, как старается не смотреть в мою сторону, какое серьёзное у неё лицо. Наконец, наши мучения заканчиваются, полоска исчезает, и девушка отдаёт мне смешную флешку. Напоследок мне удаётся поймать прямой взгляд.

– Полковнику пока говорить не буду, – говорю я, – и тебе пока не советую. Может, это пустышка.

Эмма слабо улыбается и кивает, и я покидаю её убежище, оставив её с ноутбуком и конфетами.

Теперь, если мы с Эммой случайно пересекаемся в коридоре, то переглядываемся, как сообщники. Иногда вечером, когда мне становится скучно в одиночестве, я отправляю ей ничего не значащие сообщения, и мы недолго переписываемся. Мне нравится, что она пишет без ошибок и без ненужного жеманничанья.

На записях нет ничего полезного. Иногда я замедляю видео, когда какая-нибудь деталь кажется мне интересной, но это просто игра моего воображения, тот человек, который привлёк моё внимание, оказывается обычным пешеходом, идущим мимо по своим пешеходным делам.

Перед выборами творится какой-то хаос. Кажется, в этот раз действующему гаранту конституции придётся несладко. И вот уже один из кандидатов в следственном изоляторе, другого вот-вот задержат, деятельность третьей усиленно проверяют. В соперниках у главы государства Тайпан, школьная учительница, директор совхоза и ещё пара кандидатов сходного политического веса. На этой вытоптанной полянке есть место только для одного танцора. Страна явно наблюдает обострение того, что древние римляне называли кесаревым безумием – одной из форм психоза, проявлявшегося в патологической жестокости, вызванной полной безнаказанностью. Если после выборов не изменится ничего, мне остаётся только быстро спиваться, самый приемлемый для меня вариант.

От грустных мыслей отвлекает горячая новость – наш взрывник опять проснулся и сообщил о минировании вокзала. В этот раз я не выезжал на место, полковник сказал, что народу там хватает и без меня. Нам добавили ещё десятка два человек из других отделов, когда выяснилось, что в этот раз использован не муляж бомбы, а настоящий тротил. Всего двести граммов, но настоящий, с настоящим взрывателем, спрятанный в подземном переходе к платформам в урне для мусора.

На работе начался настоящий рагнарёк. Мы работаем практически круглыми сутками, изнемогая от потоков стекавшейся к нам информации. Даже добираясь до дома ближе к полуночи я нахожу в себе силы смотреть записи, которые дала мне Эмма. Мне не хватает той свойственной ограниченным людям ясности мышления и уверенности в будущем, которую я наблюдал у большинства своих сослуживцев. Нужно чего-то поесть, мне всегда трудно заснуть на голодный желудок, как бы я ни намотался за день. Я ставлю видео на паузу и медленно иду на кухню в поисках еды.

Возле микроволновки я вижу забытую мной книжку, мой улов в мутных коррупционных водах. Я беру её, пролистываю. Стихи не находили отклика в моём сердце. Но когда я видел «Форель разбивает лёд», напечатанное на обложке, корешке или первой странице, моё сердце ёкало. Творчество – это тоже форма освобождение, наверняка и автор этих стихов знал об этом.

Я откладываю книжку и возвращаюсь с бутербродом к ноутбуку и включаю видео. Я жую интенсивно, так, что изображение на экране слегка подёргивается, и когда маленькая деталь привлекает моё внимание, я не могу рассмотреть её с первого раза. Водитель выворачивает к рампе, стоит поздний вечер, и в свете фар среди плотно стоящих мусорных баков на какой-то микроинтервал времени проявляется серая ссутуленная фигура.

Пытаясь прикрыть рукой глаза от слепящего света фар, и одновременно стараясь спрятаться за мусорными баками, Зуй на секунду сфокусировал свой взгляд на объективе видеорегистратора. Я узнаю его сразу, даже зернистость изображения не может заронить во мне ни грана сомнений. Я нажимаю клавишу, машина едет дальше, и Зуй растворяется во тьме, как будто его и не было.

Оставшуюся часть ночи я просматриваю видео, но мой лимит везения на сегодня исчерпан. Я видел, как Зуй направляется к месту будущего теракта, но на записях нет того момента, как и когда он уходит.

В офис я приезжаю за полтора часа до начала работы, иду сразу в комнату для работы с документами и резко распахиваю дверь. В руках у меня две порции крепкого кофе и бумажный пакет с крок-месье и крок-мадам. Эмма даже не вздрагивает, просто оборачивается и смотрит на меня усталыми и грустными, как у бассета, глазами. Я даю ей стаканчик с кофе и протягиваю пакет.

– А что это? – заинтересованно спрашивает она.

– Попробуй.

Крок-мадам приходится ей по вкусу. Он ещё горячий, и Эмма дует на него, смешно надувая щёки.

– Странно, что яйцо кладут в крок-мадам, а не в крок-месье, – замечаю я.

Она съела завтрак аккуратно, не проронив ни крошки, а моя рубашка усыпана ими, как будто я собрался кормить голубей из её складок. Я втыкаю флешку в разъём ноутбука и говорю:

– Смотри.

Мы смотрим видео раз, другой, третий, пятый, и Эмма молчит. Потом она включает своё видео, запись с видеорегистратора другой машины. На этом видео, снятом уже в глубокой темноте, в другом конце двора торгового центра, мы наблюдаем тёмную фигуру в плаще, в которой знающие люди смогут опознать Зуя.

– Давно ты это увидела? – спросил я.

– Вчера вечером, – ответила Эмма.

– А чего вчера не позвонила.

– Не была до конца уверена, что это он.

Но это был он. Теперь мы видим, как сотрудник силовых структур за четыре дня до того, как об этом станет известно, посещает место будущего теракта.

– Что будем делать? – спрашивает Эмма.

У меня нет однозначного ответа. Зуй как-то замешан во всём этом, но видео – слишком легковесное, мало что значащее доказательство. Эмма отдаёт мне флешку и повторяет:

– Так что будем делать?

Что бы сделал на моём месте полковник Кирпонос?

Пожалуй, полковник, установил бы слежку за Зуем, чтобы получить больше данных для анализа. Конечно, мы с Эммой не будем переодеваться в спортивные костюмы и нести посуточную вахту у подъезда Зуя, следить за его автомобилем и играть в шпионов. Просто поставим маячок на его машину и несколько дней последим за его перемещениями, а потом посмотрим.

Через пару часов я стою у окна и смотрю, как Эмма идёт по парковке мимо ряда машин. Краем глаза я слежу за коридором, куда выходят несколько дверей, в том числе и кабинет Зуя. На окне разводы от недавнего дождя, и сквозь них я вижу, как Эмма неловко ставит ступню в туфле на шпильке, которая попадает в шов между плитками, и на мгновение девушка теряет равновесие, и бумаги разлетаются по парковке, залетая под стоящие рядом машины. Эмма нагибается, и я вижу, как её песочного цвета брюки сексуально натягиваются на её объёмистом заду, и меня переполняет желание. Несколько секунд девушка шарит под одной машиной, потом под другой, достаёт пыльные бумаги, а перед моими глазами маячат её идеальные, геометрически совершенные ягодицы.

Теперь мы можем следить за Зуем. Вернее, мы знаем, куда он ездит на машине, ведь времени на постоянную слежку у нас нет, потому что руководство загружает всех по полной, так как считает, что в работе произошёл явный прорыв. Нас собирают в зале совещаний и показывают видео, как плохо различимый человек в кепке и медицинской маске проходит по длинному коридору торгового центра, на несколько секунд задерживаясь у ящика пожарного крана. На записях камер с вокзала вроде бы виден тот же самый человек, и возле пожарного ящика на вокзале он тоже задерживается, и, кажется, проводит по нему рукой. Про себя я отмечаю, что на Зуя он не похож.

На Эмме строгий брючный костюм, пиджак застёгнут, но мой взгляд пытается проникнуть за вырез блузки. Я не узнаю себя, пусть секса у меня давно не было, но Эмма младше меня лет на восемь минимум, и я не помню, когда меня последний раз интересовала девушка моложе меня. Мы вместе смотрим маршрут вчерашних перемещений. Дом, работа, дом, ничего интересного. Кажется, жизнь Зуя скучнее моей. Мне хочется спросить, зачем она ушла из службы протокола.

– Извини, мне нужно отойти, – говорю я.

В коридоре пусто, рабочий день закончился, но все сидят по кабинетам. Я иду в туалет, и долго умываю лицо холодной водой. Догадывается ли она о моих мыслях? Словами я ничего не высказывал, но женщины чувствуют это без слов. Лицо уже почти высохло, а я всё ещё стою у умывальника. Пахнет хлоркой, и швы между плитками потемнели от времени. И кран тут течёт, в самом сердце госбезопасности.

Я возвращаюсь в нашу каморку, и Эмма сразу говорит:

– Смотри!

Она явно возбуждена, но это не моё посвежевшее умытое лицо её возбудило. Она показывает мне ноутбук, и я вижу, что вчера в 23:14 Зуй выехал из дома, провёл в пути семнадцать минут и остановился у круглосуточной СТО. Провёл там двадцать две минуты и вернулся домой той же дорогой, что приехал, и больше никуда не уезжал.

Вырваться с работы сразу двум специалистам даже после окончания рабочего дня непросто. Я что-то наплёл Кирпоносу, и тот нас отпустил.

Возле машины я на секунду мешкаю, не стоит ли открыть ей дверь, но Эмма опережает меня и справляется сама. Сажусь следом, пристёгиваюсь, краем глаза вижу, как Эмма пытается расположить ремень безопасности между своих грудей.

– У тебя красивая машина, – говорит она.

У нас неудобная маленькая парковка, поэтому я внимательно смотрю по сторонам.

– Да, неплохая, – говорю я. И зачем-то добавляю, – Собираюсь её продавать.

Я выруливаю с парковки, ныряю под начинающий открываться шлагбаум. На улицах пустынно, палевые летние сумерки опускаются на город.

– Зачем продавать? Она тебе больше не нравится? А как музыку включить? – Эмма задаёт подряд слишком много вопросов. Я включаю ей радио, и на некоторое время девушка отвлекается, перелистывая радиостанции. Находит какую-то нейтральную европейскую попсу, делает громче. Почему-то меня это не раздражает.

Нам ехать около двадцати минут, и постепенно мы снова начинаем болтать о пустяках. Мы оба пытаемся не замечать собственное нервное напряжение. Мы идём по следу как настоящие ищейки, и след этот горяч и пахнет Зуем. За окном мелькают окраинные районы, серые и однообразные, как жизнь. Пяти- и девятиэтажки, старые кварталы, много зелени.

– А я вон в том доме родилась, – показывает Эмма куда-то направо.

Даже если бы я и смог различить среди одинаковых домов тот самый, он сразу скрывается за стеной таких же.

– А ты из какого района? – спрашивает Эмма.

Мне приходится немного рассказать про детство, родителей, и, чтобы упредить расспросы, вкратце рассказать о том, где они живут сейчас. Девушка снова умолкает, и в молчании мы подъезжаем к громадине станции техобслуживания, сияющей рекламными огнями, как стриптиз-клуб на второразрядном курорте. Кроме СТО, тут и большой торговый центр по продаже автозапчастей, автомойка, шиномонтаж, офисы в аренду, пиццерия и чёрт знает что ещё.

Мы выходим из машины и идём к входу. Я открываю перед Эммой дверь, на ходу извлекая своё удостоверение из кармана. Внутри машин не много, работников тоже, но, пока Эмма идёт по коридору, все мужские головы поворачиваются ей вслед. Мы идём к небольшой стеклянной будке, где сидит менеджер. Я через стекло показываю ему своё удостоверение, чтобы избежать лишних расспросов. Менеджер неохотно впускает нас внутрь и опускает роллету над стеклом. В уголке его рта зубочистка. Эмма уже показывает ему на телефоне фото машины Зуя и задаёт необходимые вопросы. Я молчу, не мешаю.

– Вот, – говорит менеджер спустя некоторое время, – он был у нас вчера вечером.

Для верности он разворачивает к нам экран компьютера, на котором из-за отсвечивающих потолочных ламп почти ничего невозможно разобрать.

– Ага, – говорю я, – а что за неисправность устраняли?

Менеджер поворачивает монитор обратно и отвечает:

– Корректировка концевого выключателя капота. Ноль целых три десятых нормочаса.

Я смотрю на Эмму. Кажется, она не понимает, что для устранения этой неисправности не стоило на ночь глядя ехать на СТО.

Я смотрю на Эмму. Кажется, она не понимает, что для устранения этой неисправности не стоило на ночь глядя ехать на СТО.

– Вы вчера работали? – спрашивает Эмма.

Менеджер качает головой и разводит руками.

– А где клиенты ожидают выдачи заказов?

Менеджер пожимает плечами.

– Обычно ремонт занимает больше времени, и клиенты идут в магазин, или на улицу. Если что-то срочное, могут ждать прямо здесь, или выйти в коридор через заднюю дверь. Там есть кофеавтомат.

Мы с Эммой выходим в зал, залитый светом ламп. Я осматриваюсь вокруг, среди машин, подъёмников, людей и инструментов. Мои туфли смешно квакают при ходьбе по наливному полу. Мы идём вдоль стены, и я вижу ящик пожарного крана, метрах в тридцати – ещё один. Я верчу головой и вижу в этом зале восемь пожарных ящиков. Эмма подходи к ближайшему, дёргает ручку, дверца открывается. Я вижу большой красный огнетушитель в нижнем отделении и серый, аккуратно свернутый пожарный рукав в верхнем.

– Проверь эти, – говорю я, – а я пойду к тем.

Наверное, около получаса мы тщательно осматриваем эти красно-белые ящики, перебираем накопившийся там мусор. У меня даже возникает желание размотать по полу пожарные рукава, но здравый смысл подсказывает, что Зуй вряд ли бы смог это сделать это на глазах у работников СТО. Ко мне подходит Эмма.

– Ничего нет, – говорит она. Раньше я не замечал, но у неё на лице проступают веснушки, которые она, кажется, запудривает.

– Если надо, мы проверим все шкафы в этом сраном здании, – говорю я.

Мы идём к менеджеру, который за это время сжевал зубочистку наполовину.

– Может, проверим камеры? – говорит Эмма по пути.

– Если ничего не найдём. Тут камер нет, а внешние вряд ли нам много дадут.

Менеджер рассматривает пожёванную зубочистку с неподдельным интересом, как, наверное, юный бобёр смотрит на первое поваленное им дерево.

– Вы что-то говорили про кофеавтомат. Покажете, где это? – говорю я.

Менеджер показывает на железную дверь в углу зала с зелёной табличкой «Выход». Мы подходим, открываем её и оказываемся в длинном пустом слабо освещённом коридоре, куда выходит ещё несколько дверей. Перед поворотом коридора мигает разноцветными огнями кофейный автомат. Рядом с ним пожарный ящик, в другом углу коридора второй.

– Будешь кофе? – спрашиваю я Эмму.

– А давай, – говорит она.

Монетки бряцают в моём переднем кармане, надеюсь, их хватит на две порции напитка, потому что бумажник остался в машине.

– Выбирай, – говорю я.

Я кормлю автомат монетами, он подмигивает мне, как будто мы с ним заодно, Эмма нажимает кнопки. Пар шипит, в воздухе пахнет кофе. Со стаканчиком в руке я подхожу шкафу пожарного крана и тяну за ручку.

– Подожди, – говорит Эмма, – тут что-то торчит.

Может, зрение у неё лучше, может, она просто моложе, а может, женщины действительно смотрят и видят по-другому, замечают больше мелких деталей. Я бы никогда не заметил маленькую, свёрнутую в несколько раз бумажку, которую кто-то втиснул в щель между дверцей и корпусом ящика. Человек, боле глазастый, чем я, заметил бы, но подумал, что это сделано, чтобы дверца ящика не открывалась. Я залпом выпиваю кофе и выбрасываю стаканчик в урну.

– У тебя длинные ногти, – говорю я Эмме.

– Вообще-то, они стоят сорок долларов, – говорит она и добавляет, – со скидкой для постоянных клиентов.

Пока я обдумываю, что ответить на её слова, Эмма, аккуратно ставит свой кофе на пол, стягивает правую перчатку, протягивает руку и длинными чёрно-белыми ногтями цепляет бумажку и вытаскивает её из щели.

– Подержи, – говорит она.

Я держу бумажку за уголок, а Эмма вновь надевает перчатку, так что ногти почти протыкают тонкий нитрил, и забирает бумажку обратно. Очень медленно, стараясь прикасаться только к краям, она раскрывает бумагу по сгибу один раз, потом ещё и ещё.

– Что это? – спрашивает Эмма. Всё это время она всматривается в лицевую сторону нашей находки. Я подхожу к Эмме, по пути задеваю поставленный ею на пол стаканчик и разливаю кофе по полу. Несколько капель попадают на левую туфлю Эммы, но она даже не дёргается.

Я заглядываю Эмме через плечо и смотрю на фотографию у неё в руках. Картинка маленькая, много мелких деталей, и пока взгляд фокусируется, а мозг собирает кусочки воедино, я на долю секунды могу прислушаться к собственным ощущениям. Я не знаю, чего ожидать. Может, это вообще случайная ненужная бумажка, которую уборщица воткнула в щель ящика, потому что ей надоела постоянно открывающаяся дверца.

– Это паркинг, – говорю я. – В моём районе, кстати.

На фото колонны и перекрытия стоянки, разные уровни раскрашены в разные цвета. Обычная цветная распечатка, неплохого качества, адрес на здании читается хорошо.

– И что это значит? – спрашивает Эмма. – Это следующий объект?

Я отступаю на полшага и говорю:

– Не знаю. Чтобы узнать, нужно положить её на место.

Эмма продолжает держать фотографию, а я своим телефоном делаю снимки с близкого расстояния, обеих сторон. Потом девушка аккуратно складывает бумагу, ровно по линиям сгибов и засовывает её на прежнее место, в узкую щель между дверцей и боковой стенкой пожарного ящика. Напоследок я фотографирую ящик и говорю Эмме:

– Пойдём.

Мы уходим прямо по коридору и очень скоро оказываемся на улице. Мы идём к машине, и выходим из светлого круга, который отбрасывает освещение торгового центра. Мы переходим на тёмную сторону, и молча идём к следующему пятачку света, который маячит вдалеке. Эмма медленно идёт рядом, и я надеюсь, что она специально замедляет шаг. Я почти останавливаюсь, и Эмма, задумавшись, утыкается мне в правое плечо. Наши руки на секунду соприкасаются, но я не могу позволить себе удержать её ладонь.

Фонарь и дорога всё ближе, и я начинаю продумывать маршрут поездки. Я не знаю, в каком районе живёт Эмма, и я уже почти открываю рот, чтобы спросить, как девушка говорит:

– Может, сходим куда-нибудь, выпьем по чашке кофе?

Подавляю в себе первое желание – сказать девушке что-нибудь безобидное, но грубоватое. Я не верю в возможность нормальных отношений для себя, ведь вокруг всё ненормальное, извращённое, искалеченное, как в Австралии, где вместо нормальных зверей выживают какие-то сумчатые ехидны, утконосы и тасманийские дьяволы. Вот и вокруг меня очень много тасманийских дьяволов, они просто бродят вокруг меня стаями, и я слышу их утробное ворчание по ночам.

Эмма стоит и смотрит на меня.

– Конечно, – говорю, – давай. Только я слабо знаю этот район.

Эмма улыбается, и я хочу улыбнуться в ответ, но не улыбаюсь.

– Я покажу дорогу.

Мы садимся в машину и уезжаем в темноту. Тасманийские дьяволы гонятся за нами, но у них короткие мохнатые лапы, и всё, что они видят – это габаритные огни «мерседеса».

Они настигают нас в каком-то кафе, куда привела меня Эмма. Тут тихо, темно и уютно, пахнет пряностями. Мы садимся за свободный столик, которых в это позднее время тут полно. Просто преступление – пить кофе в такой атмосфере. Над нами склонился официант, которому девушка, немного стесняясь, заказала бокал сухого вина и лёгкую закуску.

– Водки, – говорю я, немного подумав. – Сто граммов. И что-нибудь горячее. На ваш выбор.

Выпивку нам приносят одновременно, а девушка получает свою закуску раньше. Мы чокаемся, и не говорим о деле. В тарелке у Эммы что-то овощное, зелёное, красное и розовое, она ест с явным аппетитом.

– Это что – креветки? – спрашиваю я.

Девушка кивает. Кажется, один из тасманийских дьяволов забрался под наш столик, и крутится у моих ног, задевая их своими боками.

– Извини, – говорит Эмма, – мои ноги никуда не помещаются.

Я рассказываю ей о своём детстве, и мне приносят еду. Тарелка девушки опустела, и она периодически бросает взгляды на мою. Я наливаю себе, мы выпиваем. Я пододвигаю тарелку девушке и говорю:

– Хочешь попробовать?

Мне нравится, что она не ломается, а сразу берёт вилку. Мимо пробегает наш официант, бросая на меня нескромные взгляды. Я поднимаю руку, даря ему нежданную надежду. Я заказываю ещё вина Эмме, а себе ещё сто. Губы Эммы блестят, она сосредоточенно жуёт, медленно двигая челюстями. Она прекрасна.

– Вкусно, – говорит она.

Действительно вкусно. Я начинаю жевать и чувствую, что сильно проголодался.

– Давай закажем ещё, – говорю я девушке, которая снова взялась за вилку.

– Не надо, я на диете, – отвечает она и тыкает вилкой в мою тарелку, как гарпунёр острогой в спину какой-нибудь белухи.

Приносят алкоголь. Щёки у Эммы покраснели, да и я чувствую приятную расслабленность. Теперь Эмма рассказывает мне смешные истории, и иногда они действительно забавны. Кажется, мы остались одни в кафе, только официант снуёт среди абажуров где-то на периферии моего взгляда.

Эмма водит пальцем по столу, явно чертит карту Тасмании. Дьявол опять высунул голову из-под дивана, почувствовал что-то родное.

– Послушай, – говорю я Эмме, заполняя возникшую в её рассказе паузу, – а правда, что ты когда-то работала…

Я вспоминаю, как правильно называется служба протокола, но девушка сразу же отвечает:

– Да, правда.

Она допивает вино, и начинает говорить.

Раньше она весила пятьдесят два килограмма, при росте сто семьдесят три. Тому, на чьих мероприятиях ей предстояло работать, нравились высокие стройные девушки. Сначала служба протокола показалась ей интересным приключением, вроде поездки к первобытным племенам в амазонскую сельву. Эмма ходила, улыбалась, танцевала, сидела на трибуне, улыбалась, размахивала флагом, убирала картошку, обнималась с ветеранами, фотографировалась и снова улыбалась. К счастью, наниматель не остановил на ней своё августейшее внимание, и другая девушка из службы протокола стала депутатом, ещё одна вошла в наблюдательный совет крупного банка, третья получила квартиру и орден. Уже через пару месяцев Эмма не испытывала ничего, кроме омерзения. Фальшивая улыбка не налезала не её лицо. От каждого мероприятия в окружении колхозно-милицейского истеблишмента её выворачивало. На балу выпускников ей пришлось танцевать вальс со своим работодателем, и ей стало не по себе. Она знала, что последует потом. Эмма взяла отпуск и начала есть. За три недели она набрала девять килограммов. Костюмеры были недовольны. Эмму записали в спортзал и посадили на диету, но она продолжала набирать вес. Наниматель морщился, джинсы не налезали и трещали по швам. Её обследовали в больнице, но ничего не нашли. В очереди на работу в службе протокола стояли новые девушки. Через три месяца Эмма тихо уволилась, но истеблишмент своих не бросает. Так она и попала к нам.

Я её не перебиваю, даю выговориться. Пока девушка рассказывает, я знаком показываю официанту принести ещё выпить. В глазах у Эммы стоят слёзы, но всё никак не могут скатиться по щеке. Ненавижу, когда женщина плачет. Официант приносит выпивку, забирает пустую тарелку. Кажется, я зря завёл этот разговор. Чувствую, что мне нужно в туалет, извиняюсь и встаю из-за стола.

В туалете мою руки тщательно, словно держал в руках не любимую часть своего тела, а старый грязный топливный шланг. Из-за шума воды, я не слышу, как дверь туалета открывается, и Тайпан появляется у меня из-за спины молча и бесповоротно, как стихийное бедствие. Я даже не пугаюсь, продолжаю смывать мыльную пену с ладоней. Делаю это долго, смеситель шумит, и пока течёт вода, Тайпан не сможет говорить. Один – один.

Но ничто не может длиться вечно, даже власть нашего президента. Я выключаю воду и сразу подношу руки к электросушилке. Она ревёт, как самолётная турбина, и ладони быстро высыхают. Я поворачиваюсь к Тайпану. Всё это напоминает какой-то голливудский нуар середины пятидесятых, не хватает только широкополых шляп.

Странно, я не чувствую никакой угрозы. Кандидат в президенты должен ходить с охраной. Я не следил за последними событиями, но, кажется, больше никого не посадили. Баллотирующийся на шестой срок не видит в Тайпане угрозы, просто технический кандидат для массовки, статист, которому на политической сцене не доверят сказать даже: «Кушать подано».

Тайпан смотрит мне в глаза.

– Я скажу только один раз, – говорит он, – ты должен сделать то, что мне нужно, до выборов. Иначе твоя девушка умрёт.

– Она не моя девушка, – отвечаю я, поворачиваясь лицом к Тайпану.

– Мне плевать, – говорит он с лёгкой усмешкой, – Я знаю, что это твоя коллега, и вы общаетесь. Если не хочешь, чтобы с ней случилось нехорошее, сделаешь то, что я сказал.

Тайпан разворачивается и уходит, а я остаюсь стоять, глядя на медленно закрывающуюся дверь.

Я ещё раз умываю лицо и руки, жду, пока вода высохнет, и потом выхожу. Эмма сидит за пустым столиком, из-под меню торчат купюры. Девушка расплатилась и готова уходить. При виде меня она неуверенно встаёт, и я, кажется, знаю, куда делась недопитая мною водка.

– Ты готова? – спрашиваю я.

Эмма кивает и, обходя меня по большой дуге, идёт к выходу. Я иду за ней, думая, чем это закончится.

На улице свежо и темно. Эмма пытается достать телефон из кармана, но он постоянно застревает. Я мягко кладу руку ей на локоть и говорю:

– Погоди, я вызову.

Если верить приложению, у нас пять минут. Ненавижу пьющих девушек, но обожаю пьяных. Эмма прижимается ко мне и кладёт голову на плечо. Я не позволю, чтобы с ней что-то случилось. Если люди Тайпана наблюдают за мной из темноты, то им всё станет понятно.

Приезжает такси, облепленное разноцветными наклейками.

– Куда тебя отвезти? – шепчу я Эмме в ухо. Мы продолжаем медленно кружиться на пятачке у входа в кафе.

– Поехали к тебе, – говорит Эмма.

В такси она кладёт голову мне на плечо, и делает это так естественно, словно каждый вечер я отвожу её к себе домой именно таким образом. Будь на её месте кто-нибудь из моих подружек, моя рука давно бы уже путешествовала по самым горячим южным областям, но с Эммой такая мысль даже не приходит мне в голову.

Вот и мой дом. Я тихонько толкаю Эмму в бок.

– Что, уже? – спрашивает она.

Мы выходим, такси медленно уезжает. Эмма рассматривает двор, деревья, шлагбаум, мусорные баки.

– Пойдём, – говорю я.

Девушка идёт уверенно, немного впереди меня. Когда мы заходим в подъезд, она говорит:

– Миленько.

В лифте я исподтишка наблюдаю за ней. Мне хочется обнять её, прижаться губами к губам, но Эмма рассматривает кнопки этажей, как будто в них зашифровано для неё персональное сообщение.

В лифте я исподтишка наблюдаю за ней. Мне хочется обнять её, прижаться губами к губам, но Эмма рассматривает кнопки этажей, как будто в них зашифровано для неё персональное сообщение.

Я извлекаю ключи из кармана пиджака, звеня ими, как кентервильское приведение цепями. Эмма смотрит мне в глаза и говорит, ткнув острым пальцем в мою грудь:

– Учти, у нас сегодня ничего не будет. Не воображай себе.

Я пожимаю плечами:

– Как скажешь.

Иногда проще восстать из мёртвых, чем просто утром открыть глаза. Просыпаюсь, не понимая где я и что со мной. Спальня переполнена утренним светом, вчера я забыл задёрнуть шторы. У меня затекло всё тело, а шею мою обнимает рука Эммы. Она громко сопит мне прямо в ухо, и от неё исходит лёгкий приятный запах перегара. Эрекция тут как тут, я шевелю ногой, и девушка просыпается. Она не отталкивает меня в притворном испуге, а просто медленно убирает руку и переворачивается на спину, подтягивая одеяло к подбородку.

– Который час? – спрашивает она.

– Доброе утро. Половина шестого.

Я беру телефон с полки возле кровати. Всего два пропущенных от полковника, и батарея почти села. Эмма трёт глаза, совсем как маленький ребёнок. Я сажусь на постели, прикрываюсь одеялом и набираю номер.

Полковник говорит мало и быстро прекращает разговор. Взрыв в торговом центре, том самом, куда мы ездили вчера. Ничего серьёзного, просто дымовая шашка, никто не пострадал. Я пытался вставить в разговор хоть полслова, но не сумел. Набираю Кирпоноса раз, другой, третий.

– Что у тебя? Только быстро, – с четвёртого раза всё-таки удаётся дозвониться.

– Мы были в этом центре вчера вечером, с Эммой. На СТО.

На том конце трубки молчание. За спиной у меня а, кажется, она встаёт.

– Зачем? – спрашивает полковник.

Мне нужно быть внимательным и очень осторожным.

– Проверяли одну версию. Вроде пустышка.

– Вроде? – переспрашивает полковник.

– Пока ничего определённого.

– Так чего ты мне голову морочишь? – полковник бросает трубку, фоном я слышу обрывок тяжёлого ругательства.

Я наскоро привожу себя в порядок и одеваюсь. Эмма ходит по квартире и изучает книги в моём шкафу. На ней по-прежнему мой халат.

– Ванная свободна, – говорю я.

Эмма принимает душ долго, с наслаждением. Я успеваю сварить кофе и приготовить несколько тостов. Пока готовлю, я думаю. Полковнику пока не время знать про Зуя, который явно замешан в этом деле. Рано или поздно информация всплывёт, и тогда я расскажу Кирпоносу всё, что знаю.

Девушка выходит из ванной в облаке пара и с мокрыми волосами.

– Не смогла найти у тебя фен, – говорит она.

– У меня его нет. Садись кофе пить.

Мы проверяем, как там Зуй. Ничего необычного – дом, работа. Пора собираться и нам. Совсем как муж и жена, мы крутимся в прихожей, бегаем из кухни в ванную и обратно.

– Слушай, – говорит она, – у тебя тут ни второй зубной щётки, ни кремов, ни шампуней, ни косметики. Ты не разрешаешь девушкам оставаться на ночь?

– Предпочитаю ночевать у них сам. Такси вызывать?

Девушка задумывается.

– Давай, – отвечает она. – Мне нужно заехать домой переодеться. Я не могу появиться на работе во вчерашнем.

– Какой адрес? – спрашиваю я, гладя экран смартфона. Эмма называет.

– У нас три минуты.

– А ко мне они приезжают минимум через десять.

Мы молча спускаемся, такси ждёт нас за шлагбаумом. В машине пахнет застарелым куревом, мы едем к Эмме. Она быстро переодевается, и уже ничем не напоминает себя вчерашнюю.

Мы останавливаем такси за квартал до конторы. Эмма уходит вперёд, а я медленно плетусь сзади. Сразу иду к полковнику. Дверь в кабинет открыта, постоянно кто-то входит и выходит, носит какие-то бумажки. Улучив минуту, рассказываю Кирпоносу о нашей вчерашней поездке, не вдаваясь в лишние детали. Работайте дальше, говорит он. Я иду в свой кабинет, обитель одиночества и печали. В коридорах беготня, я замечаю Зуя. Вид у него усталый. Я сдержанно киваю ему и засовываю ключ в замочную скважину.

Сразу понимаю, что здесь побывали. В шкафу лёгкий беспорядок, ноутбук сдвинут на край стола, переполненная корзина для бумаг в другом углу. Поверх разбросанных на столе как попало бумаг лежит агитационная листовка с большим портретом Тайпана. «Голосуйте за будущее!» написано на ней. Я комкаю качественную жёсткую бумагу и сую листовку в карман. Своё будущее я создаю сам.

Террорист не даёт мне покоя. Я не понимаю, чего он хочет добиться, взрывая дымовые шашки. Судя по тому, что промежутки между терактами сократились, и до выборов осталось меньше двух недель, мы скоро всё узнаем. Можно поймать Зуя, приковать к батарее и под угрозой кастрации выяснить у него всю правду, но это не мои методы. Есть маленький шанс, что он всё-таки на стороне правды и хочет предотвратить что-то страшное.

Я выхожу из кабинета, и сталкиваюсь с Эммой.

– Ты куда? – спрашивает она.

– По делу.

– Я поеду с тобой.

Я бы взял её с собой, но мне нужно побыть в одиночестве, подумать.

– Тебе лучше остаться здесь. Полковник задавал лишние вопросы.

Пока ещё не неё имя полковника действует, как надо. Эмма умолкает и провожает меня печальным и влюблённым (я надеюсь) взглядом. Дежурный на входе недобро смотрит мне вслед.

Есть проблема – машина моя осталась возле кафе. Я прикидываю, что добраться до неё, а потом до паркинга чревато потерей драгоценного времени, и я решаю проехаться в метро.

От станции идти минут десять. Вот тут, если я сверну налево, а не направо, я попаду домой, но и дома мне не укрыться. Сама жизнь требует от меня решительных действий. Я должен, как та форель, пробить лёд, иначе он укроет от меня Эмму и моё будущее.

К счастью паркинг небольшой, всего три уровня. Значит, пожарных кранов не больше десяти-пятнадцати. Будка охранника пуста, шлагбаум поднят, ворота открыты. Я иду на нижний, самый сумрачный этаж. Машин немного, и, несмотря на то, что паркинг построен недавно, он производит впечатление полузаброшенного. Надпись на ближайшей стене напоминает мне, что текущий рейтинг действующего президента всего 3%. Я подхожу к первому пожарному ящику, покрытому толстым слоем пыли и приступаю к осмотру, надев перчатки. Здесь темно, и я включаю фонарик на телефоне, работать приходится одной рукой.

Только сейчас я понял, что минёр на записях с вокзала и торгового центра шёл к конкретному пожарному крану. Они все пронумерованы, и на том, который осматриваю я, наклеена красная единица. Обращал ли кто-нибудь внимание на этот факт? А какой номер был у ящика, который мы осматривали с Эммой? Помнит ли она? Можно ей позвонить, поговорить, послушать, как звучит её голос. Но не время сентиментальничать, я всё сделаю сам.

За полчаса я обхожу два уровня. Мокасины мои покрылись пылью, и, кажется, я стал лучше видеть в темноте. По лестнице я поднимаюсь на верхний уровень, на крышу паркинга. Начинает моросить мелкий дождь, а на парапете сидит огромный голубь и смотрит на меня. Кажется, это витютень.

– Гули-гули, – говорю я, выключая фонарь на телефоне. Я забыл его зарядить, и теперь у меня двенадцать процентов заряда. Голубь открывает клюв, но ничего не говорит.

Тут, наверху, ни одной машины. Я подхожу к первому ящику и провожу рукой по кромке двери, веду по часовой стрелке сверху вниз, и у самой петли задеваю какой-то выступ. Длинных ногтей у меня нет, но есть перочинный нож, всегда в моём кармане. Я раскрываю лезвие и поддеваю им что-то белое, тонкое, свёрнутое. К моим ногам падает сложенная во много раз бумага. Поднимаю, разворачиваю. Мелкие капельки мороси оседают на женской фотографии. Я держу в руках фотографию женщины с очень знакомым лицом. После того, как одного кандидата в президенты посадили в СИЗО, а другой уехал из страны, именно эта женщина, простая учительница, мать троих детей стала основным конкурентом действующего президента. Теперь, видимо, он хочет, чтобы в соперниках остались только Тайпан и ещё три технических кандидата. Кажется, паранойя зашла слишком далеко. Зуй ведёт слишком опасную, слишком сложную, слишком не по зубам ему игру. Может быть, Зуй хочет, чтобы всё осталось по-прежнему, может, просто выслуживает звёздочки на погоны или новую должность, или всё вместе. Но я хочу изменений, хочу, чтобы наше людоедское государство во главе президентом, кичащимся своим хамским плебейством, и кагебистско-лизоблюдской хунтой у его ног перестало существовать, аннигилировало, рассосалось, как скучная мятная конфета, прекратилось, как воспаление атеромы.

Я прячу фото женщины в карман, и натыкаюсь на листовку. Теперь моей рукой двигает само Провидение, именно так, с большой буквы. Даже, наверное, все буквы большие. Я достаю Тайпана из темноты. Он немного помялся, но выглядит неплохо, самодовольно и узнаваемо. Я укрываю учительницу в своём кармане, где до неё никто не сможет добраться. Листовку Тайпана я тщательно складываю, уплотняю, разглаживаю. Изнанка листовки белая, а душа у Тайпана чёрная. Голубь на парапете начинает издавать глухое бульканье, будто хочет меня подбодрить. Надо же, я думал, он давно улетел.

Я запихиваю сложенную в миллиард раз бумагу в щель между корпусом и дверью ящика, оставляя на поверхности ровно два миллиметра. Для уверенности несколько раз провожу пальцами по результату своей работы. Идеально. Голубь, вроде бы, тоже доволен. Он наклонил голову и смотрит на меня. В таких делах свидетелей оставлять нельзя, но его я пощажу. Птица мира, как-никак.

Предстоит ещё объясняться с Эммой, которой я не должен говорить ни слова правды. Если всё будет так, как нужно мне, она не узнает ничего.

По пути к метро звонит Эмма.

– Ничего, – говорю я, – я ничего не нашёл.

– Ты внимательно смотрел?

Женщина остаётся женщиной, бестолковый мужчина не может даже обыскать пожарный ящик.

– Да.

Она говорит ещё что-то, но я отвечаю:

– Я скоро буду, тогда и поговорим.

Захожу в метро, во всём теле непонятная лёгкость. Я не чувствую никаких угрызений совести, наоборот, мне кажется, что я сделал что-то хорошее, правильное. В метро прохладно, в это время мало людей. Я прислоняюсь к надписи «Не прислоняться» и закрываю глаза. Я уверен, что Тайпан меня больше не потревожит, нужно только немного подождать.

В Конторе у меня не очень приятный разговор с Эммой. Кажется, подозревает, что я что-то от неё скрыл. Полковник занят, к нему я вообще не собираюсь заходить.

Через три дня все электронные, телевизионные, радио и печатные средства массовой информации разрывает новость – известный бизнесмен, меценат, кандидат в президенты, друг детей и т. д. и т. п. погибает от взрыва газа в собственном особняке. Несколько дней других тем для разговоров просто нет. Даже президент сквозь усы выдавливает что-то сочувственное. В день взрыва Зуй просто исчезает, не появляется на работе, жена в истерике, руководство недоумевает. Он просто исчез, пропал, растворился, канул в Лету. Вот по поводу Зуя совесть меня всё-таки немного покусывает. Умом я понимаю, что он стал просто пешкой в игре, в которой не мог победить. Сделал неверный ход и оказался под боем более сильной фигуры. К счастью, Эмма ничего не заподозрила, ведь на паркинге ничего не произошло. Я никогда ей не расскажу о случившемся.

Я много раз думал, как Зуй всё это провернул, по личному желанию или по велению кого-то сверху? Нашёл на форуме какого-нибудь ветерана горячих точек, обработал, убедил в серьёзности своих намерений, может, сказал, что работает в силовых структурах и может оказать содействие. Если у Зуя был хозяин, он тоже не доищется правды.

До выборов остаётся четыре дня, сегодня в гости должна приехать Эмма. Кулинар из меня неплохой, но большую часть еды я заказал в ресторане. Главная часть ужина – хорошее шампанское – давно охлаждается. Меня включили в группу, которая занимается пропажей Зуя, и теперь у меня есть допуск к его почте, соцсетям и облачному хранилищу. Я знаю, что нужно искать, я чую это, как хорошая ищейка, берущая след. Может быть, где-то далеко человек, умеющий обращаться с взрывчаткой ждёт сигнала. Я знаю, что есть ещё один человек, от вида которого на экране меня начинает тошнить, и этот человек в ответе за многое произошедшее со мной и моей семьёй, и многими другими людьми. Найти его фотографию в высоком разрешении не проблема. Завтра я буду весь день искать в контактах Зуя маленькую ниточку, незаметную, как паутина. Она там есть, и я найду её. Может, не завтра, может, через неделю. Выборы в нашей стране не решают ничего, поэтому к конкретной дате я не привязан. И вот когда я найду эту ниточку и потяну за неё, я подумаю, что мне делать дальше. Один клик мышкой – и фото улетит по просторам интернета. Я буду сильно думать, сделаю ли я этот клик. Форель ударила хвостом первый раз, и хочет ударить ещё. Движение жизни остановить невозможно, а в данном случае история – это и есть сама жизнь. Но я подумаю об этом после, сейчас я могу думать только об Эмме.

Домофон начинает пиликать, и я иду к двери. Никто не знает, что будет дальше.